В прах

Автор: Corona

Переводчик: ki-chen

Оригинал: ссылка

Разрешение на перевод: получено

Пейринг: Дин/Кастиэль

Рейтинг: NC-17

Жанр: ангст

Дисклеймер: Все права на сериал "Сверхъестественное" принадлежат Эрику Крипке

Краткое содержание: Есть многое, по мнению Дина, чего он не заслуживает.


Дин не может спать.

Хотя, в общем, говорит он себе, нет ничего особенного, чтобы после возвращения из ада не хотелось закрывать глаза. Еще не хватало потом открыть их и обнаружить, что мир — это просто сон.

Если не хуже, говорит себе Дин, и хотя он понятия не имеет, что может быть «хуже» — но мысль всё крутится и крутится в голове, пока он вконец не лишается сил.

А потом внезапно осознает, что рядом есть кто-то еще.

И хмыкает, глядя в потолок.

— Ну, и где битые стекла? И телевизор? И кровь из ушей?

— Не воспринимай это как наказание. Это просто рябь — когда я вхожу в мир.

— Круто, — комментирует Дин без всякого выражения. — И что тебе нужно?

Он поворачивает голову. Кастиэль стоит посреди комнаты, как потерянный. Как будто где-то по дороге свернул не туда. Дину не хочется думать, что эти слова куда больше относятся к нему самому.

Дин до сих пор убежден: еще немного, и кто-нибудь спохватится, что все это ошибка. Нет, кое-что хорошее за свою жизнь он конечно сделал, но сияющим образцом благочестия его точно не назовешь.

А уж насчет того, чтобы поступать правильно...

Нет, налажал он немало.

Кастиэль делает шаг вперед и садится на край постели, с таким видом, словно так и надо, словно во всем мире не нашлось бы места, куда он не сумел бы встроиться, мгновенно и насовсем.

И хуже всего, что так оно и есть, и Дина это бесит, как бесит и то, что он со вчерашнего дня не может избавиться от этой мысли, бесит, как он реагирует на Кастиэля, чувствует его каждой пядью кожи, даже издалека.

Бесит больше всего, что теперь он знает — и чувствует.

Ногу под покрывалом сводит судорогой, и он отдергивает ее подальше.

— Ты фальшивка, — заявляет Дин.

— Это не станет правдой, только оттого, что ты так сказал. — Голос Кастиэля звучит негромко. Таким тоном взрослые сообщают детям неприятные истины.

Вести подобные разговоры лежа Дин не намерен категорически, он садится на постели и обнимает колени.

— Ты просто человек, плевать что у тебя внутри, ты все равно человек, и ничего больше. Творишь с нами, что хочешь, дергаешь за нитки, как марионеток. По сути, такой же, как все те твари, которых я столько лет убивал.

— Мы уже обсудили вопрос о том, кто я есть и кем не являюсь, — говорит Кастиэль спокойно.

— Если ты и говорил, то я не слушал. — Дин срывается, и это ложь, которую он даже не пытается выдать за правду.

Лицо Кастиэля смягчается, и в то же время делается строже, и у Дина враз перехватывает дыхание.

— Не смей, мать твою, я сказал, не смей. — Стиснув зубы, Дин с шумом выдыхает в наступившей тишине, силясь сдержать бешенство. Он не хочет отдавать Кастиэлю и это, тому хватит одного взгляда, чтобы от гнева не осталось и следа. Хуже чем эмоциональный вампир, хотя что за дурацкое сравнение, в самом деле.

— Ты цепляешься за свои убеждения, потому что так тебе надежнее и безопаснее. Но ты неправ.

— Да? А меня всё вполне устраивает.

— Я не чудовище, Дин.

— Потому-то мне и страшно до смерти. — Дин встряхивает головой, слова кончаются, он скалится, ему плевать, что Кастиэль читает его мысли. Если читает. Плевать.

— Ты неправ, я неправ, все кругом неправильно.

— Так исправь.

Дин хмурится, в этих словах нет ни намека на смысл.

— Я смотрю, от тебя, как от демонов, откровенностей не дождешься, — бурчит он недовольно. Кастиэль никак не реагирует на сравнение. Просто сидит с невозмутимым видом, как будто его ничто не трогает, и Дин повидал немало всякого в человечьем обличье, но еще никто не выглядел настолько ненастоящим.

Дин отметает ощущение неправильности и протягивает руку, чужая скула под пальцами жесткая и гладкая одновременно. Просто теплая кожа, и кость под ней. Пальцы скользят по горлу, там, где бьется пульс, большой палец задерживается в уголке рта.

Он нажимает сильнее, твердая кромка зубов и влажность языка, и он медлит, почему-то не в силах оторваться от этой живой плоти.

Затем он с выходом проводит подушечкой пальца по нижней губе Кастиэля, и до подбородка, ему не нужно иных поводов, кроме того, что он это может сделать, и оставляет влажную дорожку, нарушающую совершенство. Дорожку, которая наводит Дина на совсем неподобающие мысли, явно отдающие святотатством, ну или чем-то настолько близким, что разница значения не имеет.

Но так больно, так до остервенения больно внутри, если не.

Кастиель, он... Дин никогда не назвал бы другого мужчину красивым, но он притягивает. Он насыщенный, он сложный и цельный одновременно. Он вызывает желание, которое уже не так бьет по нервам, как прежде. С таким желанием он почти готов что-то сделать.

Он вернулся из ада, какие еще причины нужны, чтобы попробовать новое.

Но он знает, что у него не может быть ничего своего, не может быть ничего хорошего, такого просто не может быть. Все хорошее, что у него когда-либо было, он ломал, портил и втаптывал в грязь, делал таким же, как и он сам.

И это дает ему право.

Дает ему право сделать так снова, прямо сейчас.

Потянувшись вперед, Дин обхватывает Кастиэля за шею, запускает пальцы в волосы и целует его.

Почти-не-касание, полсекунды. Ничего сложного, всё тихо, всё просто, и нечто темное в глубине, то, что Дин понимает. И хотя он не ждет немедленной смерти за содеянное, он все же чего-то ждет. Сам не зная чего.

Но он рисковал всегда, сколько себя помнит, и он целует опять, уже не кратким прикосновением, а прижимаясь всерьез. Ничего, только теплая кожа, и он ловит губами это тепло. Кастиэль принимает поцелуй, чуть запрокинув голову, приоткрывая рот, податливо, мягко, но это не ответ. Надавливая сильнее, Дин чувствует собственное дыхание и дыхание Кастиэля.

Никакого отклика, по-прежнему, но что-то такое есть в неловкости его движений, когда он поддается, и Дину кажется, возможно, он не то что не хочет ответить, но просто не знает как.

Он глотает слова, уже готовые сорваться с языка, и растягивает пальцами шершавую кожу чужих щек.

— Открой рот. — Голос звучит неестественно, через силу, и с жадностью, какой он сам от себя не ожидал, в которой не хотел себе признаваться

Едва слышный вдох, у самого лица, и Кастиэль повинуется.

Дин вновь тянется вперед.

На вкус Кастиэль никакой не ангел, он настоящий — под каждым прикосновением языка. И влажный уступчивый рот, поддающийся напору Дина без возражений.

И ему все еще нужно дышать, и Дин ощущает движение воздуха на коже, потом губами, когда отрывается взглянуть Кастиэлю в глаза, странные, выжидающе-зоркие и оценивающие одновременно.

Пока ему не надоедает смотреть. Пока от этого взгляда что-то не скручивается в тугой узел внутри, ощущением то ли вины, то ли непоправимой ошибки. Но он уже пойман в тиски собственного возбуждения, и ему необходимо винить его, винить то, чем он является, хотя он прекрасно знает, что так будет только хуже, и все станет, как быть не должно.

И прижиматься к чужим губам ртом — это не помогает, с этим все не заканчивается, так только больнее, и красные круги перед глазами, и трясет, и Дин даже не замечает, как пальцы тянут ткань рубашки вверх, а потом уже поздно, они делают это, резко, торопливо, словно стыдятся, словно тоже знают, что он не должен, что так нельзя.

Кастиэль не останавливает его и не подбадривает, ничего. Полы рубашки мятые снизу, и это так неожиданно, так пронзительно человечно, что Дину на мгновение срывает крышу. Комкая ткань в кулаке, он дергает рубашку сзади, с такой силой, что Кастиэль едва не падает на него, и наконец — почти вздох, правда, слишком тихий.

Дин пропускает ткань меж пальцев, такую нагретую, настоящую.

Но под ней...

Под ней ничего, кроме кожи, теплой под ладонями, и все теплее и теплее, чем больше он трогает, там мягкие изгибы и неглубокая впадинка внизу позвонков, и гладко, насколько он осмеливается дальше.

Он не может сдержаться и стонет, не отрываясь от чужого рта, и раздвигает пальцы, и ему так адски жарко, и все это настолько запретно, и Дин понятия не имеет, какого черта тот позволяет ему все это, не может понять, что за долбаное испытание он наверняка провалил.

И ему наплевать.

Но развлекать он никого не собирается, он им тут не клоун.

— Останови меня, — говорит Дин, и собственная злость обжигает рот, но он не знает, откуда она и почему. — Сделай что-нибудь, заставь меня прекратить.

Кастиэль не делает ничего, склонив голову, всматривается в лицо Дина, словно ищет чего-то, со сдержанным интересом и безграничным терпением.

— Останови меня.

— Если хочешь остановиться, остановись, — ровным тоном отзывается Кастиэль, чуть тише обычного, его голос почти журчит. Слова такие плоские и простые, но от них пальцы стискиваются сильнее на чужой коже, сжимают до синяков.

— Ты меня испытываешь.

— Я ничего не делаю. — Кастиэль удерживает его взгляд, и Дину не оторваться. — Ты испытываешь сам себя.

— И что это должно означать?

Кастиэль молча смотрит, с выражением абсолютно невинным и в то же время абсолютно чуждым. Он смотрит слишком глубоко, он смотрит так глубоко, что Дин чувствует, он видит всё, что разбито и сломано у него внутри. И видит того, кто способен на это, и Дину ничего не остается, кроме как поцеловать его вновь, только чтобы стереть это выражение у него с лица.

Остановить его, пока он не вскрыл Дина насквозь.

Пальцы ухватывают галстук, подбираются к узлу, тянут долго, длинно. Пуговицы рубашки проходят в петли неспешно, одна за одной, и Дин не чувствует ничего, кроме медленных движений вдох-выдох, под костяшками пальцев, и все еще — влажной уступчивости чужого рта.

Дин разводит полы рубашки в стороны, спускает белую ткань по плечам, по рукам, загорелые кисти легко выскальзывают из манжет, всё легко, всё это слишком легко. Дин отрывается — только чтобы прижаться к Кастиэлю лоб в лоб.

— Разве ты не должен возражать, разве тебе не положено? Осуждать грех. Изгонять демонов плоти.

— Это что-то изменит? — негромко говорит Кастиэль. — Ты перестанешь желать?

Вместо ответа, Дин опять тянется к нему, обхватывает, с достаточной силой, чтобы Кастиэля качнуло к нему, впечатало в него. Грудь к груди, гладкая теплота кожи, едва ощутимая не-неподвижность, и Дин обнимает его, вслепую ощупывая гладкость и изгибы мышц.

И это — под пальцами — абсолютно реально.

Он давит, настойчиво, вжимает колено между бедер Кастиэля, и тут — останавливается, и — разрывает поцелуй, изумленно выдыхая Кастиэлю в рот.

— Черт... — Голос срывается. — Да у тебя стоит.

— Эта плоть — человеческая, — отвечает Кастиэль с едва уловимой заминкой, так что Дин с легкостью может расслышать взамен: «слаба». То ли его личная предубежденность, то ли истина, как она есть.

— Но ты сам — нет.

— Нет. — Коротко и честно.

Впрочем, сейчас Дину не до тонких различий. Чужое тепло у его ноги, вжимающееся, и это невыносимо, когда Дин сдвигается, выгибается, толкает, движениями короткими, выжидающими, неуверенными, в ответ.

И эта неожиданная реакция, невольная? реакция на его касания меняет всё. Он отодвигается, глядя Кастиэлю в лицо.

— Ты хочешь, чтобы я прикасался к тебе?

Ты хочешь прикасаться ко мне, — отзывается Кастиэль, и до чего это раздражает.

— Это не ответ. — Дин не повышает голос, но злость возвращается вновь.

— Тем не менее, это важно.

— Я не понимаю, что ты делаешь, я не знаю, чего ты хочешь.

— Важно не то, чего хочу я, — в голосе Кастиэля никаких перепадов. — Важно, чего хочешь ты.

И Дин понимает, хотя по-прежнему все запутано черт знает как, но он наконец понимает, и это всё.

— Поцелуй меня, — хрипло командует он.

И Кастиэль выдыхает, так, точно все время только того и ждал — чтобы Дин потребовал, попросил, взмолился, и рука Кастиэля в его волосах, и он наклоняет голову и целует. Точно так же, как Дин целовал его, жестко, без стеснения, влажно, и пальцы на затылке — горячо, резко, и стискивают еще чуть сильней.

Дин никак не может удержаться от того, чтобы не провести рукой по натянувшимся брюкам, брюкам, которые Кастиэлю не принадлежат, расстегнуть, дернуть молнию вниз, и наконец просунуть руки внутрь, совсем. До тех пор, пока под ладонью не окажется жесткий выступ бедра, а кожа здесь еще горячее, и он стаскивает одежду вниз, цепляя костяшками пальцев, сжатых в кулак.

Потом он опять возвращается, касаясь едва-едва, поднимаясь выше. Это — уже человеческое абсолютно, до боли, краденая плоть в его ладони, горячая, стоит лишь надавить сильней, и когда он сжимает пальцы, то улавливает, как у Кастиэля перехватывает дыхание, и тот сглатывает — невозможно.

Разорвать поцелуй, онемевшие губы горят огнем.

— Значит, ты все-таки не просто кукла в этом теле.

Кастиэль не отвечает, но пальцы все так же гладят Дину затылок.

— Прикоснись ко мне, — требует Дин.

— Это то, чего ты хочешь?

Дин стискивает зубы и кивает, а когда и этого кажется недостаточно...

— Да, это то, чего я хочу.

Кастиэль поднимает руки, словно выполняя задание, проходится Дину по бедрам, затем по груди, скорее с любопытством, чем с пониманием, но прикосновения уверенные, без тени робости. Как будто из этих рук Дину уже не выпасть, и что бы ни стряслось, Кастиэль всегда сможет его удержать, вот так.

И всё это чересчур, как проблеск не-человечности, как ощущение под кожей, всё это разом, и у него такое чувство, словно его ощупывают изнутри, везде, где недоступно взгляду.

Но нет чтобы воспротивиться — Дин прижимает ладони Кастиэля своими, в беззвучной мольбе только не прекращать, хотя он этого никогда не скажет.

— Не мое дело судить тебя, — говорит Кастиэль негромко.

— Ты опять думаешь, будто знаешь, чего я хочу. — Ответ Дина звучит жестче, чем следовало бы.

— Ты хочешь наказания, ты уверен, что заслуживаешь наказания, — мягко звучит в ответ. — Ты хочешь сделать из меня, из того факта, что я здесь с тобой, нечто такое, что тебе понятно, что ты способен объяснить.

— Я уже давно ничего не понимаю, — говорит ему Дин.

— По твоим понятиям, сильные всегда берут над слабыми верх.

— Прекрати копаться у меня в мозгах.

Руки Кастиэля все еще движутся, уверенно спускаясь все дальше, и Дин замечает слишком поздно, когда они уже на бедрах и тянут резинку вниз, и он сглатывает помимо воли.

Он не способен возражать, потому что он все это начал, и именно этого он хочет.

Он не способен возражать, только потому что Кастиэль — живой, и дышит, и движется, и это пугает его куда больше, чем он сам готов признать. Что-то рвется, с резким болезненным треском, и Дин остается стоять на коленях, абсолютно обнаженный, каждой пядью кожи ощущая скольжение чужих рук. Кастиэль сжимает его запястья. Дин — только дышит, дышит и держит спину.

Кастиэль усиливает хватку и тянет руки Дина назад, одним бесконечно долгим движением, и это настолько знакомо, что Дин, втянув в себя воздух, пытается воспротивиться, и сердце пропускает удар, и Кастиэль поцелуем приводит его обратно к недвижности. На миг его поражает мысль о том, как он уязвим, просто плоть и кровь, и Кастиэль способен сломать его, если захочет, и Кастиэль сломает, если ему велят, и это должно бы внушить страх, это должно бы разозлить, но это опять так знакомо-привычно, что только комок застревает в горле, где-то совсем глубоко. Кожа натягивается под чужими пальцами, бедра раздвигаются, чтобы обхватить чужое тело, непривычное, а дальше сдавленное черт, и толкнуться вперед, и — да.

Кастиэль вдавливает его в постель своим весом, толкает вниз этими чертовыми руками, волосы падают на глаза, темным поверх синевы.

И так, пока у Дина не перехватывает дыхание, пока он вообще не забывает дышать, и он обхватывает Кастиэля, запястья выворачиваются в чужой хватке, и боль пронзает до кости. Он подается вверх, но не на что опереться, и все так же — шепот-касание, прямо по члену, скольжение — выдох, вдох. И Дин ни черта не может с собой поделать, от каждого движения пробивает током. А Кастиэль все так же смотрит на него, не отводя взгляда, выжидающего, сосредоточенного. Точно пытается понять.

Но Дину не надо, чтобы его понимали.

Кастиэль отпускает его запястья, проводит ладонями по рукам, затем спускается по груди, и еще ниже, к раздвинутым бедрам, и это невозможно растянутое движение наполнено странным благоговением, которого Дин не хочет замечать, чтобы не задумываться об этом. Он отворачивается, но Кастиэль берет его за подбородок и тут же — просовывает пальцы Дину в рот, и на языке появляется привкус соли и стали. Проводит по зубам, задерживаясь ровно настолько, чтобы у Дина дернулся член, напрягаясь еще сильнее, настолько, что уже больно — и убирает руку.

— Я тебя не сломаю, — говорит Кастиэль мягко, очень серьезно, и Дину хочется закричать, что он уже сделал это, когда вытащил его из ада, когда пометил до скончания века ангельской пылающей десницей.

Ему хочется сказать об этом. Но прежде, чем он успевает выдохнуть хоть слово, гладкие, уверенные пальцы входят в него, и он раскрывается так, словно сам этого хотел, словно только этого и ждал, и не может удержаться от короткого колющего смешка — настолько все это непристойно, настолько глубоко, и проникает в кровь. Смешок обрывается, когда вместо двух пальцев там уже три, на всю длину, и Дин подается вперед, и раздвигает бедра еще сильнее, как чертова блядь, и берет всё то, что ему дают.

Он смотрит на Кастиэля, склонившегося над ним, на эти мышцы и плоть, на которые тот не имеет никаких прав, на изгиб плеча и угол локтя. И движения кисти, быстрые, резкие, напряженные, промеж бедер Дина. И это так вульгарно, так чудовищно не по-ангельски, что Дин со стоном запрокидывает голову назад.

Кастиэль высвобождает руку, толкает его в бедро, приподнимается, сдвигаясь, и у Дина кровь стучит в ушах, и он шумно выдыхает под чужим напором и весом.

И беспомощно говорит себе нет, что он не может его трахать, этого просто не может быть, это безумие, это абсолютное черт знает что. Это нарушает все правила, все допущения, какие когда-либо были у Дина. Еще один бритвенно-режущий, не удержать в ладонях, секрет в его чертовой жизни.

Но слишком поздно, он уже внутри, один уверенных толчок, и у Дина опять вырывается то ли рычание, то ли стон, он выше вскидывает ногу, когда Кастиэль подталкивает его, чтобы войти сильнее, растягивая, причиняя боль, для которой у Дина нет ни сравнений, ни слов. Слишком глубокий, слишком нутряной ожог, заставляющий желать прикосновений к внешнему, к коже, и пальцы цепляются за обнаженное плечо Кастиэля, такое гладкое, напряженное, когда он толкается вновь.

Глаза Кастиэля зажмурены, голова слегка склонена вбок, рот приоткрыт, и Дин содрогается под ним, потому что сейчас он выглядит совсем сломленным, сломанным и куда больше человеком, чем прежде.

Так что теперь уже Дин начинает двигаться первым, подталкивает, настаивает, и теперь все идет куда проще, когда Кастиэль отклоняется, а потом опять подается вперед. И на этот раз — со странным звуком, тихим, каким-то потерянным, идущим глубоко изнутри, как будто он нашел для себя что-то чудесное, чего он не может понять. Дин подается к нему, хрипит через боль, которая растворяется понемногу в привычном, в жадной ненасытности, так что теперь остается лишь обхватить руками сильней. Неловко вначале, и неудобно, но потом неожиданно, вдруг — легко. И еще легче, когда он убирает колено, чтобы не мешать, и расслабляется при каждом нажиме, больше не сопротивляясь всему, что происходит с ним.

Кастиэль это чувствует, вбивается жестче, Дин впивается в спину ногтями, дыхание клокочет в горле. Боль и жар скручены в такой тугой узел, что одно невозможно отделить от другого.

— Еще! — требует он, и Кастиэль с силой втягивает воздух и делает, что ему велят. Он цепляется за плечо, тянет к себе, одновременно подаваясь навстречу. И Дину ничего не остается другого.

В этой бешеной ярости мир трещит по швам, руки шарят по коже, каждая мышца горит огнем, легкие сдавлены до не вдохнуть.

И Дин чувствует, как что-то внутри подается, расходится по всем швам, и стон — почти как агония.

Ладонь Кастиэля ложится на лицо, закрывает глаза, и давит. Сильнее.

Мир вспыхивает ослепительной белизной.

Дин делает вдох.

-

Ничего нет. И не было. Реальность — это всего лишь сон

Дин пробуждается, хватает воздух ртом, моргает в темноте, содрогается, и боль такая, точно это опять смерть.

— Блядь. — Беспомощно и слабо. Будто надышался песком или сорвал глотку в крике.

Он кое-как садится в постели, все еще пытаясь стряхнуть обрывки сна, но ощущения липнут к коже, не отодрать, и воздух входит в легкие с присвистом, горячий и влажный.

— Блядь, — произносит он громче, простыни скомканы, промокли под ним от пота, а сверху — тоже влажные и тяжелые, но совсем по-другому. И от этого он с шумом сглатывает, и пальцами с силой проводит по волосам, и к ебаной матери ненавидит себя.

Ему кажется, он ни секунды ни спал, его трясет в ознобе, и не отдышаться, и он больше не знает, где он, и на каком он свете. Потерян.


 
© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.