Прекраснее Ада

Приблизьтесь. Прохладнее змеиной кожи,
Мягче он пурпурных царских риз,
Нежнее заката, который обесцвечивает
Дикую боль огненной любви.
Скорбь падшего ангела - словно сон
На лбу его, белом троне мучений,
Грустном грустью того, кто пробуждается,
О видениях, канувших в бледный рассвет.
Глубже, чем тысяча пустых небес,
Его горечь, прекрасная, точно ад,
В красной бездне которого теряется
Бледный луч с полуденной вышины.
Его боль - как ночной двусвечник.
Это пламя облегло ему голову
И двумя рогами в дремучей роскоши
Из кудрей его вонзается в тьму.

Георг Гейм, «Адская вечеря».



– Я Ставлю Все Контракты Мефистофеля.
Люцифер говорит отрывисто, наполняя каждое слово особым значением, как аукционист.
– Все контракты как интересно я ставлю Кастиэля.
Голос может быть похожим на свет, или на струю воды из крана: ровный, лишенный эмоций и смысловых пауз.
– Кастиэля? Ты Блефуешь.
– Это ты отец лжи я никогда не блефую я добавляю Михаила и десять тысяч душ праведников сверху.
– Азазель.
– Азазель надо же принимаю и добавляю все души праведников и те что уже в раю и те что будут там.
Люцифер улыбается, обнажая острые зубы, и переворачивает карты:
– У Меня Полный Дом.
– Ты проиграл какая жалость у меня флэш-рояль.

* * *

Ад заканчивается неожиданно. Всего секунду назад Азазель вдыхал горячий воздух ада, стоя по колено в озере кипящей крови, и грешники с острыми ногтями впивались в его ноги – да будет мучитель вечно страдающим – а сейчас он лежит на кровати, и яркая лампа с оранжевым абажуром светит ему в глаза.
Пытаясь прогнать наваждение, он трет глаза и вдруг замирает, а потом вскакивает, лихорадочно ощупывая лицо, плечи, запястья, ладони, не в силах поверить увиденному: его рога, когти, костяные гребни и мозоли на сероватой коже – исчезли, да и сама кожа стала по-человечески светлой. Это не сон – демонам не снятся сны – и не чужое тело. Он подносит ладонь ко рту – у него были длинные, острые, сросшиеся премоляры – прижимается спиной к стене, и вздрагивает: крылья. Ему вернули крылья.
Крылатый и безрогий, в комнате, обставленной в стиле шестидесятых, он падает на колени, и воет, как пес. Когда-то он был гением, жестоким стратегом, взломщиком адских врат – затем, наказанный, вернувшийся в преисподнюю, он стал рядовым демоном, вернулся к точки старта, но, в конце концов, еще мог начать все сначала – а теперь его обокрали, у него забрали все, чем он был, все, чем он существовал.
Или нет, не все – Азазель касается кончиками пальцев маленькой кровоточащей округлой раны у себя в боку.
В комнате нет ни дверей, ни окон, не вентиляционных решеток, шнуры, тянущиеся из розеток к радиоприемнику, стоящему на тумбочке и телевизору – просто приклеены к корпусам сзади.
Азазель снова садится на кровать, и опускает голову. Или происходящее – какая-то страшная ошибка, или кто-то затеял странную игру.
– Добро пожаловать обратно, – слышит он знакомый голос, поднимает взгляд, и видит ангела, своего брата по творению, Кастиэля. – Бог простил твои грехи, и готов принять тебя обратно.
– Он не хочет узнать, хочу ли я обратно? Я гордец, я сквернослов, развратник, безбожник, не раскаиваюсь в этом и никогда не раскаюсь. Отдайте мне мои грехи.
Он пристально смотрит Кастиэлю в глаза, брезгливо приподняв верхнюю губу, весь – воплощенный порок, модель, с которой Микеланджело мог бы срисовать Люцифера.
– Я снова сделаю тебя ангелом. По-настоящему, а не только снаружи.
Кастиэль подходит ближе, и Азазель чувствует, как тихий, дистиллированный воздух, становится другим, обжигающим, похожим на адский. Единственное отличие заключается в том, что жжет он по-настоящему. Со временем любая боль приедается – но эта – новая, еще неизведанная, но не неизвестная.
Ибо как ангелы страдают от греха, так демоны страдают от любви.
– Ангелом? Меня? Ты лжешь.
– Только демоны лгут.

* * *

– Семьсот душ ждущих своего часа в Чистилище.
– Томящиеся В Злых Щелях.
Лампа над столом чуть покачивается. Свет играет на причудливо изогнутых рогах, тьма играет на плечах и голове под сверкающим нимбом.
Выигрыш, проигрыш, выигрыш, выигрыш, проигрыш, проигрыш, проигрыш, и так – тысячи лет.

* * *

Кастиэль подходит ближе, и сжимает пальцами края раны, осторожно, будто боясь причинить боль, и это как тысяча стрел, вонзившихся в бок и тут же выдернутых обратно.
Рана медленно затягивается, расходится, затягивается опять, будто ее запечатывают свинцом, а потом ломают печать и ставят ее заново.
Демоны никогда не плачут, и крайне редко кричат.
Любовь, ласка, нежность, накапливаются в воздухе, отчего боль меняется, и это, кажется, продолжается миллионы секунд. Сперва она похожа на тонкий тлеющий пепел, носящийся в воздухе, потом – на судороги холода, потом – на кипящее масло, текущее по вывернутому наружу нутру.
Кастиэль терпелив, но руки его чуть дрожат, как от возбуждения или страха. Страх похож на мягкую, чуть влажную осеннюю паутину, его легко почувствовать – и легко почувствовать: это не страх.
– Впрочем, ты прав: я солгал. Тебе и Ему. – От этих слов боль на секунду ослабевает: ангелы тоже лгут. – Я выпросил тебя у Него, потому что…
Он склоняется к губам Азазеля, который ничего не знает и не хочет знать о попытке растоптать давнее искушение, вдруг ставшее реальным, и целует. Любовь в его дыхании похожа на кислоту, разъедающую небо, плавящую внутренности.
– …я изнемогаю от любви.
Искушение, запрет, табу, нельзя, грех, ибо сказал Господь. Кастиэль сейчас, прямо сейчас, прекрасен, и все его чувства прекрасны, до боли, до кровавой рвоты прекраснее всего, даже Ада.
Его руки, скользящие по бедрам, причиняют больше боли, чем зазубренные лезвия, его нежный взгляд парализует, его страшная нежность почти заставляет скулить, когда пальцы проникают внутрь. Такой пытки не придумали бы ни в Раю, ни в Аду.
– Коснись меня трепетно, как касается волна берега. Не потушить мне любви моей, не зажать ее стальными тисками.

* * *

– …И Воинство Вельзевула.
– Что ж я ставлю Кастиэля.
Сейчас он проиграет. Выигрыш-проигрыш-выигрыш, часть безупречной комбинации.
Кастиэль – хорошая ставка: он, должно быть, провел слишком много времени с людьми, или думая об Азазеле, он возгордился, он пропитался пороком, вкусил запретный плод, познал похоть, он пал, и от него больше не будет пользы в Раю.
– Я Ставлю Все Души Лимба.
– Добавляю половину контрактов Мефистофеля что ты отдал мне в прошлый раз у меня флэш.
– У Меня Каре.
Сейчас он проиграл – чтобы утвердить Люцифера в мысли о том, что даже Бог подвластен слепому случаю, а потом снова выиграет, и получит Сэма Винчестера, даже если тот будет самой последней ставкой.
Извините, Апокалипсис отменяется.

* * *

«Низвержение с небес» – это не метафора.
Кастиэль лежит в Аду, ничком на горячих камнях. От удара его позвоночник сломался и вылез наружу, и отныне он навеки будет горбат. Дно Геенны Огненной впечаталось ему в лицо, и отныне он никогда уже не будет прекрасен.
Он лежит, и зовет – не того, кому служил, и не того, кому будет служить:
– Аазель, – шепчет он, – Азазель…
Приди ко мне, возлюбленный мой, коснись крылами сердца моего, коснись устами уст моих, ибо я изнемогаю от любви.
В Чистилище, за семью печатями, арестант Господень не услышит этот зов.

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.