Далеко-далеко на юге...

Далеко-далеко на юге, если следовать, не сворачивая, путем зимних ласточек, отражаться силуэтом на облаках, пикировать, трепеща крыльями, на землю, и держать в сердце только: «Прочь, прочь, на юг, на юг!».. В самом сердце медленного Красного моря, в пасти полного штиля под вытаращенным яростным глазом солнца застыл корабль.
Он огромен, стар и странен, с боками отсвечивающими тусклым, как чешуя снулой рыбы, перламутром. Вместо парусов с рей свисает серая ветошь, и колышется в безветрии, и корабль поскрипывает костистым остовом в такт, тихо, тихо, как шумит в морской раковине, если приложить ее к уху. Но рискни, обладая бесстрашным сердцем ласточки, присядь нескромно на вялый рангоут грот-мачты, и разглядишь еще кое-что любопытное – верхняя палуба огорожена цирком трибун, точнее двумя разделенными эллипсоидами – сомкнутыми челюстями, зияющими чернотой провалов. А редкий здесь гость – ветер, прилетая, хватает горстями песок с центральной арены и кормит им соленую мутную воду. Тогда маленькие волны разевают голодные пасти, и никогда не насытятся они.
И взлетает ласточка, легко, стрелой, к беспощадному бессонному солнцу юга, сверля воздух легким телом, кружится в тугом встречном потоке, расправляет крылья, и мгновенная радость жизни переполняет ее и взрывается криком – пронзительным, тонким, отчаянным…
Тогда в постели на другом краю мира ворочается усталый парень, царапает подушку коротким ежиком волос, открывает зеленые, обведенные темными кругами глаза, шепчет: «Да, да, я помню», - И проваливается вновь в забытье.
Но почему все это так тревожит, и волнует, легкая тень под ногами времени, для нас – невнятно предсказанное будущее, для ласточки – яркое, как вспышка, настоящее, а для Дина Винчестера – мучительно-острое, бронзовое, кровоточащее бывшее. Бывшее?
Я не знаю. Пойдемте. Туда…



Гладию положено быть коротким. Но в руках Сэма короткий смотрелся бы глупо.
– А-ах!
Лезвие врубилось в деревянную ограду. Сэм выдернул его. Скрипнули наплечники. Под гладкой кожей перелились мышцы.
– Эх-х! Эх-х! Эх-х!
Он полосовал зарубками занозистое дерево, ища выхода чувствам. Солнце припекало немилосердно, песок арены был горяч и сверкал, как соль. Пот стекал и ел глаза под неудобным шлемом.
– Мирмиллон! Где ты прячешься! Выходи, сучара!
По рядам зрителей прокатился гул. Посыпанную песком палубу Нагльфара качнуло. Хлопнули в вышине паруса.
– Где, ад тебя побери, ты есть!
Очень хотелось прибрать мешающую челку. Еще больше хотелось, наконец, покончить со всем этим и окунуться в прохладную, плещущую за бортом воду. Больше не хотелось ничего.
– Выходи, или я притащу тебя на арену за ноги!
– Не стоит.
Мирмиллон – без доспехов и меча, в одних джинсах, босиком, – стоял у противиположного входа на арену. С правой руки свисала сеть. Левую он прятал за спиной.
– Я тут, Сэм.
– Отлично! – Вот она – цель. Сэм бежал, глубоко зарываясь ногами в песок, держа уродливый двуручный гладий на отлете, сквозь прорези шлема он видел приближающееся рывками лицо мирмиллона – спокойное, сосредоточенное, смутно знакомое. «Почему он не боится?»
– Х-ха! – Солнечный блик, нестерпимо яркий, прокатился по лезвию перед тем, как оно зарылось в песок. Зашумели трибуны, разочарованные – мирмиллон увернулся. Он не воспользовался сетью, внимательно наблюдая за движениями Сэма. У него есть всего один шанс, всего один.


– Глупый галл, глупый галл,
Не тебя ищу, а рыбу!

Очень хотелось пить.
Сэм зарычал, вращая лезвием меча и стремительно наступая. Зашипел рассекаемый воздух. Ослепительно сверкающий клинок был везде – слева, справа, сверху, подсекал ноги, но мирмиллону по прежнему удавалось уворачиваться, отступая, подпрыгивая, финтя, перекатываясь, размахивая сетью. Он был невероятно быстр. И не отрывал взгляд от лица Сэма. Точнее – от гладкой пластины галльского шлема с узкими прорезями для глаз.
Солнце, качка, жара. Трибуны ревут – на правой стороне колышется лес белых человеческих рук, пятна лиц мелькают, рты распялены, невозможно разглядеть – кто там, можно только надеяться, что среди заполняющих правую трибуну живых есть знакомые лица. Кажется, мелькнули и пропали: хмурый взгляд из-под козырька, ржавая борода и ковбойка; разлетевшиеся по воздуху золотистые пряди и смеющийся – даже сейчас, даже теперь – вишневый рот; электрические голубые очи, кажется, отражающие небо, не здешнее – белесое, а сладкое прохладное небо севера. Дома.
Кастиэль – если он был там, и Дину не померещилось – на арену не смотрел. Он следил за трибуной напротив, за той, на которую Дин смотреть всячески избегал. Он не хотел видеть тех, кто там был. Или – хотел?
– С-сука! – На этот раз лезвие гладия просвистело, кажется, у самого уха. Чушь, конечно, если рука все еще при нем – то чушь абсолютная. Но на такой жаре Дин долго не продержится. Он жадно впился взглядом в фигуру противника, ища признаки усталости. Даже не запыхался – кожаный нагрудник Сэма вздымался равномерно, словно работала машина. «М-мать же твою! Он меня не узнает! И не узнает, если все, что сказала Лилит – правда. Хватит тянуть.»
У него один шанс.

– Что ты медлишь, глупый галл,
Словно ворона поймал?

На этот раз Дин подставился. Для этого не потребовалось особых усилий – просто чуть-чуть расслабиться, нога подвернулась на песке и острый металл радостно вгрызся наконец, в мягкую плоть – глубоко! На штанине джинсов Дина очень быстро, слишком быстро расплылось темное пятно. Запах крови мгновенно достиг левой трибуны и она взревела, многоголосо, многопастно, и выделялся среди какофонии тонкий голос Лилит, стоящей у самого барьера и жадно раздувающей детские ноздри.
Дин упал на колени. На какое-то мгновение, на полмгновения он увидел, как над ним склоняется Сэм, опустивший меч, загипнотизированный видом крови, впитывающейся в песок.
– Сэмми... – Тихо, так тихо, что на фоне рева трибун никто не мог услышать Дина. Но показалось – или блик на гладком шлеме дрогнул? И сейчас же взметнулась сеть, упала сверху на громадную фигуру галла, оплела зашитым в края свинцом ноги. Вздрогнул корабль, взметнулся песок, различимо зашипел кто-то на трибуне и послышался тонкий женский вскрик: «Сынок! Сыно-очек!» - а Дин уже рвался к упавшему Сэму, превозмогая рвущую боль в бедре и слабость, подполз, приставил к мягкой пульсирующей ямке под шлемом то, что все это время прятал в левой руке – острый кинжал-мизерикордию. И застыл.
Тишина накрыла арену, трибуны, Красное море, тишина куполом раскинулась от горизонта дот горизонта, Дин знал, что сейчас мир замер, потому что его судьба – совершилась. Здесь и сейчас.
Вздрогнуло горло под лезвием мизерикордии. Шевельнулись в песке пальцы Сэма. Тонко, обиженно всхлипнула Лилит. Потом кто-то зарыдал. Страшно, грубо, низким воплем вспарывая тишину, и Дин помертвел – он узнал этот голос. А затем зашевелилась правая трибуна. Это было их право – проголосовать. Они победили, и теперь они решали – жить ли тому существу, котрое лежало поверженным на арене – или умереть.
– Убей. – услышал Дин глухой словно раз и навсегда сорванный в бою, голос Кастиэля
– Так надо, Дин. – пробормотал Бобби.
– Дин, мне жаль. – Эллен.
– Это неизбежно, Дин… Такова судьба, Дин…. Быстрее, Дин!... – знакомые голоса частили, сливались с шумом в ушах. Они торопились – мир живых торопился праздновать победу. Оставалось устранить всего одно препятствие.
Дин не глядел на правую трибуну, где лес белых рук опускался в согласии, поворачивались долу большие пальцы. Он не глядел на левую трибуну, где продолжал бесстыдно навзрыд плакать Джон. Он был страшно занят – стараясь не потерять сознание, зная, что времени у него осталось всег ничего – он старательно стаскивал мерзкий глухой шлем с головы брата.

Далеко-далеко на севере, если следовать прямой дорогой диких гусей, и смотреть с высоты, как птица, и кричать трубно, протяжно, и держать в сердце только: «Домой, домой, на север, на север!»… В самом сердце зеленой Дании, среди плоских, как бильярдный стол, как грудь старой девы, как шутка смертника, равнин, раскинулось поле алых маков. Непрестанно хлещущий влажный ветер пригибает их и сталкивает, они трутся друг о друга лепесками, шуршат, бьют друг друга безжалостно, бессильно, безнадежно, вечно. Ближе к краю поля, там, где утвердился изумрудной подошвой пологий холм, один крупный мак обвит черной лентой, уже слегка потрепанной. А рядом торчит из земли тусклая бронзовая рукоять чего-то, до странности напоминающего античный римский гладий. Подделка, наверняка.
А земля под холмом очень рыхлая.
Ночью на поле слышен свист ветра, потрескивание и перешептывание ночных тварей, но еще, почему-то, – и мерный скрип пересохшего дерева, и гул переполненных трибун, и женские жалобные всхлипывания. Ночью на поле жутко. Но если обладать бесстрашным любопытством дикого гуся, то можно пройти по тропинке, вьющейся через поле, свернуть в рощу чахлых осин и выйти к неведомо как здесь очутившемуся человеческому жилью. Подняться на крыльцо, выложенное серым шершавым камнем, вытянуть шею, заглянуть сверкающей бусиной черного глаза в окно с открытыми ставнями. И увидеть, как на низкой кровати заворочается тяжело, приподымется на локтях мускулистых рук парень, прислушается, встряхнет лохматой рыжей головой, словно отмахиваясь от чего-то, слышного только ему, и вернется к своему занятию – разглядывать спящего рядом. И в глазах, зелено-карих, смешливых и добрых - будет капля удивления, и капля нежности, и совсем немного смущения и еще то, что гусю, как птице, совершенно необязательно понимать.
А у спящего вдруг разгладятся ранние морщинки в углах глаз, и набежит мимолетная, словно облако, улыбка. Дурной сон рассеется. А над Данией будет идти, идти, идти ночной тихий дождь.

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.