Апокриф

…А никакого торжественного входа в Иерусалим не было. Ни на осле, ни пешком. Захромал осел, продали его, ну и слава Единому. Пришли вечером с праздничной толпой паломников, просочились внутрь и присели под городской стеной, все тринадцать – вся кибейтса. Иаред, младшенький, охал и за ноги хватался – натрудил. Остальные угрюмо молчали. Старшие – Йенс и Яков – вполголоса совещались. Кибейтсе не везло. Добычи никакой, живот подвело, хоть в фокусники подавайся.
– К лучшей жизни, значит, стремились, шли, значит….
– Вот и пришли – праздник, говорят..
– Праздник, да не про нас…
– Ишь, крыши как золотятся – Иерусалим, не тухос собачий..
– А ты что же - не был? Тут на праздник можно поживиться…
– Слышите, братья, – это Иаред, почти плача. – Не смейте! Мы же клялись, что не будет на руках крови!
Йенс-римлянин сгустил брови на смазливом лице:
– Ну что ты сразу, – сказал он досадливо. – Причем тут кровь…
Яков только сплюнул:
– Дожили. Мальчишку слушаемся.
Не мальчишку однако. Посланца. Верить в это трудно, не верить, когда видел чудо воскрешенья своими глазами – невозможно. Однако чудо чудом, а жрать хотелось до пенья животов. Достали краюху и флягу. К колодцу за водой выпало идти Фоме.
– Эй, Иаред! А сделать так, чтобы к примеру эта вот вода стала винцом, ты не можешь?
Посланец только моргнул пушистыми ресницами. Сморщил нос. Взгляд у него стал – щенячий.
– Я не могу – сам. Это.. Находит.

Находит… Там, в продуваемом всеми ветрами, проклятом, глиняном, камышовом, опостылевшем Назаретхе на него тоже – находило… Только что бегал, орал, носился, голенастый, патлатый, раскрасневшийся, выбрасывая из под костлявых пяток камешки, и не было для него ничего важнее, как догнать, перегнать Йенса, сильного, старшего, обхватить руками, засмеяться в лицо… Страшно было в первый раз поразившись неожиданной тишине оглянуться – а Иаред лежит крестом, скребя пальцами землю, губы мучительно стиснуты, нитка слюны на подбородке. Йенс трясет тощее тело, подметая пыль мальчишечьими светлыми кудрями, в панике вглядывается в белую полоску под прикрытыми веками и слышит, наконец, слабое: «Благослови тебя Единый… друг».
Других друзей, кроме римского ублюдка Йенса, у сына плотника Иареда из Назаретха отродясь не было.

Кибейтса промышляла разным. И рыбакам помогали, и строили – ну, и приворовывали – не без того. Без «того» давно бы ноги протянули. Народ пошел прижимистый, но слушать-то их слушали, не били, не гнали. Давали высказаться. Йенс неторопливо присаживался, заводил речь издалека, обиняками, а Иаред – серьезный, длинный, смущающийся, сидел рядом, обводил зевак прозрачным взглядом, и иногда римлянин чувствовал теплое невесомое прикосновение на лице. Но не оборачивался.
Иногда - редко – кто-то из толпы выходил к ним, и это было истинным чудом, куда там прозрению придурковатого слепого. Одних завораживал новый, невиданный мир, сквозивший в словах Йенса. Других – опрокинутые маленькие светила в Иаредовых глазах. А третьих – и то уже позже – разношерстная компания, веско темневшая позади: разбойничья борода Якова, истрепанные, но все еще яркие шелка Иудиного плаща, философическая лысина Савла, острый блеск гладия на поясе Петра. Они были странной, противоречивой, но крепкой спаянной единицей, медленно движущимся замкнутым Сферосом, проросшим Логосом, идеей.

И Йенс был уверен, что попрошайничая, поражая, воруя, проповедуя, чудотворя и нахлебничая – они несут свет. Иаред нес светильник, зажженный в кромешной голодной темноте, а он, Йенс, нес Иареда. Все было просто.

Все было не так просто тогда, в пропахшем летним солнцем лозняке, когда Йенс не сдержался при виде выбегающего из реки Иареда, густо покраснел сквозь пробивающуюся бороду, пригнул к реке – отмыться, а вздорный плотничий сын преградил ему путь, склонил кудрявую голову, смотря свысока – в последнее время он начал обгонять друга ростом, и вдруг пал на колени и вжался горячим лицом Йенсу в живот.
И, пережив убийственный спазм в горле, Йенс, несчастный римский ублюдок, поражаясь невозможной красоте сущего, дрожа отяжелевшими руками, смотрел на золотистые, расчерченные копьями теней, плечи Посланца.

Толпа змеилась, с трудом передвигаясь по запутанным иерусалимским улицам, толпа шипела, голосила и сверкала, толпа набегала сама на себя, схлестывались петли иссушаемого солнцем змеиного тела, взметались потасовками и опадали, отрезанные серым кольцом стражи. Горели тяжкие купола Храма, и горело жаждущее змеиное горло. Йенс с Савлом перемещались пульсирующими рыночными рядами, выжидая удачного случая для того, чтобы разыграть проверенный спектакль: смазливый римлянин отвлекает на себя внимание, спотыкаясь и удачно валясь на какую-нибудь покупательницу в толпе, а проворный и весьма опытный в ремесле, несмотря на внешность философа, Савл умыкает кошелек жертвы и неторопливо удаляется с таким видом, словно низменный материальный мир его совершенно не интересует. Но день определенно не задался: не успел Йенс присмотреть женщину поприглядней, как увидел, что на другой стороне улицы отчаянно подпрыгивает и машет руками Иуда, похожий в своем драном шикарном плаще и веревочных сандалиях на диковинную марионетку. Пока римлянин перебирался через улицу, течение толпы успело сильно снести его вниз по улице, прямо к вратам Храма, перед которыми сидели на ступеньках торговцы семечками и шлюхи, и сияли и плавились от жары голоногие римские солдаты.
– Что еще приключилось? – недовольно спросил Йенс набежавшего Иуду.
Тот сухо сглотнул и ткнул длинным пальцем в приоткрытые врата. Глаза его были – как две голубые глазурованные мисочки с оливкой посредине – невозможно большие.
– Иаред? – вскрикнул Йенс. Из храма донесся нестройный гул. Звук крепчал. «Находит», - вспомнил Йенс, скрипнув зубами, и начал проламываться внутрь.


Над Назаретхом стояло марево, небо низко серело, и черствым караваем в небе плавал солнечный диск. Иаред часто дышал, на его щеках алели неровные пятна.
– Не понял. – Честно сказал римлянин. Свернул лепешку фигой и стал кусать крепкими зубами. Иаред смутно отщипывал от своей, сквозь плащи глина крыльца прижигала им зады, и какая-то женщина шла по улочке с кувшином воды, поминутно прикладывая его к щеке.
– Вот и ты не понимаешь. Беда со мной! Я же все это… Жжет меня – вот тут, боюсь, что кости наружу вывернет, а слов нет. Нет слов! Если бы я учился…
– М-да. – Неопределенно проговорил Йенс, вспоминая, как сам учился в Антиохии, когда еще был жив приемный отец. Он силился и не мог вписать в картину розог, драк, тяжкой работы на огороде и сухих старческих прописей риторики и арифметики живого, страстного, нежного Иареда. Никак. Когда отчима, наконец, убили где-то на границе, в Германии, и мать забрала его из школы, он был очень счастлив.
– Смотри, гонец! – Иаред толкнул друга в бок, заметив в начале улицы тучу пыли, из которой гремели копыта, слышались проклятья и кашель.
– Снова набор… Когда уже наместник напьется нашей крови?
– Нашей? Йенс, ты же римлянин!
– Я полугрек… И не одобряю Рим. Пошли отсюда. Сейчас тут будет толпа, вино и пламенные речи.
– Я хочу послушать… Ну Йе-е-нс! Йенс! Ну, ради единого!
Римлянин оглядел умоляюще вытянутого Иареда, оглядел по-хозяйски и в то же время с вечным, неостывающим изумлением. Мало того, что этот мальчик был отмечен свыше. Но и сам по себе он не переставал преподносить неожиданности.

Меняльные ряды в Храме были похожи на растревоженное осиное гнездо – толстенькие весодержатели носились и возмущенно жужжали, Иаред возвышался в центре созданного им бардака, скулы его торчали, сияли глаза, а его руку крепко держал стражник в начищенном доспехе.
– Крах на бирже!
– Медь - в золото, серебро – в золото, ну как теперь я разберусь, о, горе мне!
– Слухи разнесутся быстро, будет падение курса!
– Это чудо, верные, это же чудо, неужели вы не видите!
– Да за такие чудеса надо за срам на воротах подвешивать! Это же беззаконие!
Иаред шевельнул губами. «Молчи, молчи», – взмолился Йенс, расталкивая толпу. Молитва его услышана не была.
– Послушайте. – Сказал он. – Послушайте. Золото – это ведь я так… Я сейчас и не то могу... ну вот – есть среди вас больные? Есть? Подходите – вы больше не будете мучиться! А голодные? Я накормлю вас! Прямо здесь! Вволю. Радуйтесь, люди, что же вы? Ведь отныне богатство – для всех, и никто не уйдет обиженным!

Полуслепая толпа, вливавшаяся в распахнутые врата, зашумела и заволновалась, как океан. Стражник снял руку с Иаредова запястья и положил на меч, оглядываясь растерянно. Йенсен шел по чьим-то ногам, раздавая тычки и зуботычины и был уже близко, отчаянно молясь. А Иаред тем временем продолжал, и его тихий голос странным образом отдавался под сводом, слетая вниз, перекрывая шевеление толпы и причитания лоточников:
– Теперь вы не будете, как звери… Как тихие божьи дети будете, потому что на вас пролился свет. Я - верю, я… Я ведь знаю теперь: я пришел, чтобы увести вас из тьмы.

Толпа уже не шумела – выла, вращалась в стенах зала, как отвратительная похлебка в котле, кто-то стонал, затоптанный, кто-то заламывал руки, кто-то кричал: «Бунт! Это бунтовщик!», у входа дрались стражники, но тщетно – людей было слишком много. Йенс видел перед собой потную бритую шею того солдата, который арестовал Иареда, и не задумываясь рубанул по ней ребром ладони. Шея хрустнула, стражник упал под ноги, толпа навалилась, дыша смрадом из тысячи пастей, размахивая щупальцами, ярясь, над головами у входа взметнулись страшные блики мечей, и два теплых солнца на лице Иареда померкли, наткнувшись на Йенсенов рвущий взгляд. «Прости», - сказал римлянин, беря изумленного друга за мягкое горло. Впрочем, его голос бесследно утонул в криках – он ведь не был Посланцем.

Снова копья лежат почти ощутимо-материально на их телах, но теперь они тяжелее, мягче, потому что солнце медленно соскальзывает к горизонту и жара сменилась приятным теплом, отдаваемым нагретой галькой. Иаред балуется, щекоча кудрями грудь Йенса, пытается устроиться на жестком галечнике поудобнее, но не выходит, и тогда он садится на корточки и начинает громко умываться в реке. Торчат позвонки, уши и локти, под лопатками синяк, и на гладком бедре – синяк.
– Я твоему отцу вправлю когда-нибудь мозги. – Бормочет Йенс. – За что он тебя?
– За что и все.
Беззащитность провоцирует людей на плохое. А Иаред еще и странный.
– Убью, – бормочет Йенс, еще распаленный только что случившимся на берегу.
– Всех убьешь – один останешься! – Смеется Иаред, скаля на мокром лице зубы. – Ты вот что, Йенс, не злись, не надо. Ты ведь добрый.
– И твой отец добрый? – Полуутвердительно-полувозмущенно спрашивает римлянин. – И те мерзкие мальчишки? И староста, который тебе назначил порку? А может, и тиран Август добрый?
Много раз они говорили об этом, Иаред силился втолковать другу, что он чувствует – знает! – люди любимы. Все, без исключения. И если бы они только поняли это… Диспуты заканчивались жарким слиянием под хранящими копьями ракит, и Йенс чувствовал без тени сомнения, что уж он-то любим. Это было так просто, так ясно, как солнце, как небо, как то, что они живы. Он даже стыдился немножко - как много дано ему - одному.
– Всем бы так, а? – Иаред был как всегда в курсе его переживаний.
– Они никогда не поймут. – Медленно проговорил римлянин, садясь.
– Они должны. Ведь это так просто.

«Ну же, ну же, Иуда… Ну , давай, что трясешь челюстью, актеришка несчастный!»
– Этот человек подстрекал к бунту в стенах храма? Этот ли человек, спрашиваю тебя еще раз, убил стражника, взял заложника и устроил беспорядки? Ты же говорил, что видел все?
«Давай, давай, Иуда!», – гипнотизировал бывшего актера тяжелым взглядом Йенс. Он набычился, шевелил бровями, со стороны казалось – если бы не путы – набросился бы на доносчика. Обмякшее тело Иареда лежало у ног десятника стражи, как неопровержимая улика.

Иуда был неглуп, Иуда был остер, хохмач Иуда был прекрасным актером. Сейчас на него было жалко смотреть.
– Этот или нет? – Десятник повысил голос.
– Д-да…
– Укажите на подстрекателя – сейчас, при стечении народа, чтобы императорский суд имел доказательства.
Подрагивающий палец протянулся и почти уткнулся Йенсу в грудь. Римлянин шумно выдохнул. Толпа зашелестела. В толпе сомневались. Дело было нешуточным. Иудин шикарный плащ на Иуде затрясся.
– Несчастные! – сказал Йенс громко и спокойно. Хорошо поставленный в школьные годы голос распространился по притихшему Храму. – Слепые! Убогие! Куда идете? Погибнете все, с проклятьем единого погибнете, потонувшие в грехе! Говорю вам – не мир я принес, но меч! Кому поклоняетесь, перед кем суд вершите? Поклонитесь отцу нашему, пока не поздно, ибо Его слова говорю вам: «Придет день, когда сосчитано будет, взвешено и измерено, как мерите в Храме сем золото, но тяжелее золота вина ненавидящего стяжателя». Это говорю вам я – посланец единого!
– А я его видела! – взвился вдруг тонкий женский голос. – Это он у меня кошелек на рынке вчера украл!
Десятник нахлобучил горячий шлем и сплюнул.
– Уведите арестованного.
Йенс вывернул шею, оглядываясь. В отдаляющейся глуби храмового зала Иуда присел над бессознательным Иаредом.

«Иаред, Иаред… Что я хотел тебе сказать-то, Иаред… Тот слепой, который якобы прозрел – он содрал уйму золота, все мое наследство. А тот нищий, что воскрес, весь в струпьях – с ним пришлось повозиться, уж Иуда-то ругался, что такой бездари в актерском ремесле он давно не видывал… То, что я говорил людям, Иаред – был ли это твой голос, голос Бога, или мои собственные мысли? Ты никогда не перебивал, не поправлял – наверное, твой небесный отец был доволен. Люди мне верили. Точнее, они верили тебе, Иаред, Посланец, но вряд ли знали об этом. Они всего лишь люди, Иаред, они – не ты, ради них я бы и пальцем не пошевелил… Что-то не то я говорю, странно, никогда не путались мысли, всегда я точно знал чего хочу, а вот сейчас… Да, Иаред, как странно все заканчивается, совсем не так, как ты мечтал, помнишь, как ты рассказывал мне о Золтом Городе, там, под ракитами? Ты говорил, что мне, римскому ублюдку, там будет первое место… Но я не верю, я никогда не верил, куда мне на небеса. Я.. Иаред, я… Без тебя… Только не так… Иаред!! »

По земляной стенке подвала безбоязненно пробежала крыса. Ей, крысе, было отлично известно, что теперь можно.


Солнце немилосердно отражалось в куполах Храма. Иерусалимская толпа шевелилась лениво, бликовала, ползла, закручивалась водоворотиками, торговалась, прела, высовывала раздвоенный язык. Праздник выдался тяжелым. Люди жаждали новостей.
- А с тем, с возмутителем-то что?
- А как что – удушили его в казармах и дел-то…
- А я слышал – распяли… По римскому обычаю… На Лысой…
- Лысую-то гору, говорят, окружили…
- Ну да, императорские солдаты – мышь не проскочит… Опасный, говорят, заговорщик!
- И в городе у него наверняка земляки… Из Назаретха. Он, слышь, назареянин!
- Да какой там назареянин! Бетлеемец!
- Точно, из Бетлеема! И имя такое.. чудное… Ие.. Йе… Иеши…
- Иешуа…
- Во-во!

А пониже обзолоченных куполов, на ступеньках Храма сидел, раскачиваясь, кудрявый нескладный подросток с черным страшным синяком на шее, кусая в непонятном немом исступлении золотистое запястье, снова и снова. И равнодушная ко всему на свете иерусалимская змея натекала ему на ноги, задевала жестким чешуйчатым боком и ползла дальше, навстречу удивительному, невозможному, неотвратимому будущему.

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.