Львиный рык, волчий вой

*
И всяко благо, и всяко свято.
*
Отец наш, сущий не на небесах.

Отец наш — скрипяще-хрустящее месиво из костей, крови и дерьма, зубы, выдранные из хрупких челюстей, и снова, и снова облезающие слои новой кожи, и изогнутые бесчувственные куски плоти, истекающие спермой, и гноем, и сладостью кишащих червями младенцев, и слизь из их древних глазных яблок, воняющая гнилью, и серой, и гнилью.
Отец наш — короткий, резкий хруст ломаемых пальцев, во тьме, во тьме, в огне и во тьме.
Отец наш, сущий в дивной тени.
Отец наш — нежнейший из вздохов.
Да святится имя твое.

Аминь.

*
Прими свое воздаяние.

*
Зовет мама: "Милый, просыпайся, а то опоздаешь", и ты просыпаешься, и открываешь глаза, и смотришь в потолок на серо-белый солнечный свет, проникающий сквозь щели.
Зовет мама: "Пора вставать".
Встаешь.
Завтрак уже на столе и уже остывает, но ты съедаешь половину, пока мама гладит тебя по голове и шепчет на ухо утреннюю молитву: "Господь гордится тобой, малыш, так гордится".

"Аминь", - шепчешь ты в ответ.

*
Во время твоей лекции небеса словно взрываются, облака расходятся в стороны, и дождь падает на землю тяжелыми серыми каплями. Он барабанит в окна так, словно просится внутрь, и ветер воет, чтобы его тоже впустили.

Ты пишешь курсовую работу о Мильтоне, о вызывающем сопереживание дьяволе, и о влажном, красном отпечатке пальца на уголке твоего стола, который оставляет Джесс, когда встает, собираясь уходить.
"Порезалась о бумагу", — шепчет она с улыбкой, которую тебе хочется сцеловать с ее губ.
Профессор окликает тебя, замечая в толпе студентов, идущей мимо нее к выходу — лекция закончилась. "Сэм, — зовет она, - Сэм, этого ты хотел, да?"
"Да, — отвечаешь ты, — конечно".
Она улыбается. "Мы все гордимся тобой", — говорит она, держа тебя за руку, красная помада слежалась в уголках ее губ.
Рука холодная.
"Очень хочу прочитать твою работу", — говорит она.

Снаружи кричит дождь.
Впусти меня, впусти меня.

*

Джесс приносит тебе кружку бесплатного кофе, когда в кафе затишье, а там всегда тихо, особенно в дождь. Никто не выходит наружу, когда идет дождь. Он - серое покрывало на окнах, стена, словно все щели и проемы во вселенной заполнены жидкостью, и ручейки стекают по стеклу, смешиваются друг с другом, попадая на деревья, на руки, на искаженные лица.
"Так, как ты любишь", — говорит Джесс и ставит перед тобой кружку, тряпкой вытирая то, что выплеснулось через края.
Ты отвечаешь: "Спасибо", и делаешь глоток, и кофе недостаточно горячий. Как обычно.
Но ты все равно пьешь.

Снаружи, за завесой дождя, за шумом воды по тротуару, за железной оградой, за серым песком на пляже море идеально спокойное, зеркально-гладкое и черноглазое, и ты видишь, как ворон рассекает воздух и летит вниз-вниз-вниз под поверхность воды.
Он не возвращается назад.

"Вот за что я ненавижу это время года, — говорит Джесс, — всё всегда умирает".

*
Этой ночью ты видишь сон.
Потолок в огне, и там, где ожоги, незажившие раны вскрываются, и потолок истекает кровью, и багряные капли - это снежные хлопья, которые ты ловишь своим пылающим языком.
Это то, чего ты хотел, — произносит твой профессор сверху, — именно этого, да? — и она закрывает глаза, открывает рот, и из него валит дым.
Ты отвечаешь: "Не знаю", и просыпаешься.

*
Завтрак уже на столе, когда ты встаешь утром, и он такой же холодный, как и губы твоей матери, когда она целует тебя в лоб, читая утренние молитвы.
"И прости нам все прегрешения", — шепчет она, глядя в окно, на море.
Ты отодвигаешь тарелку, подхватываешь сумку и касаешься маминого плеча, проходя мимо, а когда ты выходишь за дверь, то на крыльце тебя поджидает мертвый кот. У него вспорото брюхо, и из него воняет гнилью, вываливаются кишки и ползают черви, и когда ты рукой касаешься его липкой головы, раздробленный череп, скрытый под слипшейся шерстью, просто разваливается под твоими пальцами.
"Господи, - бормочешь ты, и еще, - Кристо", пока никто не слышит.
Ты оставляешь труп на берегу, рядом с парой ободранных вороновых крыльев, выброшенных на песок. Море всегда голодно.

Просто такое время года.

*
Сегодня в колледже появляется новенький.

Всё исчезает, растворяется до неясного пчелиного жужжания, - тихого, непрерывного и неразборчивого - когда твои одногруппники обсуждают вчерашнюю лекцию, а ты через всю аудиторию смотришь на него. Он сидит прямо напротив и смотрит на тебя в ответ.
"Сфотографируй, Сэм, — шепчет тебе Джесс, — сохранится дольше", но ее прекрасные шелковистые волосы и та улыбка, которую ты всегда хотел сцеловать, исчезли. Весь мир стал серым вокруг него.
Ты хватаешь его за локоть на обратном пути и спрашиваешь: "Слушай, мы знакомы?"
Он смотрит на тебя — без намека на удивление — и трет шею сзади. Люди расступаются и обходят вас, словно волны, разбивающиеся о скалы.
"Я не знаю", — наконец, говорит он. И говорит так, — да ты и сам это чувствуешь, — будто что-то во вселенной подсказывает ему, что он должен знать.
"Как тебя зовут?" — спрашиваешь ты.
"Дин", — отвечает он.
И это ты тоже должен был знать.

*
Джесс плюхает чашку перед тобой, и вы оба молча наблюдаете, как ее содержимое выплескивается через края и стекает по бокам.
"Не думаю, что тебе стоит еще с ним говорить", — произносит она, касаясь края чашки, ловя стекающие капли и слизывая их с кончиков пальцев. Ногти синие.
"С Дином?" — уточняешь ты.
"С Дином, — отвечает она. Смотрит в окно, на море, вздрагивает и произносит: - С ним что-то не так. Он какой-то неправильный".
Ты тоже смотришь в окно. Море волнуется, дрожит и накатывает, словно чувствует твой взгляд, и ты знаешь, что труп кота уже давно пропал, смытый водой. Все неправильно.
И ты оборачиваешься к Джесс и говоришь "ладно", и она улыбается идеально-красиво. Ты хочешь сцеловать эту улыбку. Ты хочешь поцеловать ее.
Она касается твоего колена, наклоняясь вперед, и от этого движения ее голова запрокидывается в сторону, челюсть отпадает, губы становятся серовато-синими, а во рту у нее черно от гнили, уходящей в горло, где что-то ползает, и шевелится, и копошится, и ты отталкиваешь стул так сильно, что он падает у тебя за спиной.
"Кристо", — выдыхаешь ты.
Джесс удивленно моргает, глядя своими прекрасными глазами, маня шелковистыми волосами, а потом опускает взгляд на свою руку, все еще протянутую вперед и как будто лежащую на твоем колене, с синими ногтями и кровью на пальце.
"О, ради Бога, Сэм — говорит она, — это же всего лишь порез о бумагу".

*
Когда ты приходишь домой, мама молчит, а обед уже остыл. Не важно, ты все равно не голоден. По столу между вами ползет муха, и ты садишься и наблюдаешь, как она умирает.
"В группе появился новенький", — говоришь ты.
"А Джесс, наверное, больна".
"Я хочу, чтобы отец был здесь".
Тут мама моргает и смотрит на тебя. У нее синяки под глазами, синюшно-лиловые, словно от ударов. Она похожа на смерть.
"О, милый, — говорит она, тянется через стол и сжимает твою ладонь своими холодными, влажными пальцами. — Не волнуйся. Он скоро приедет, обещаю. Очень скоро".
Она опускает голову и нашептывает молитву.
Снаружи альбатрос рассекает небо, прорезая грозовые облака, и, расправив крылья, устремляется вниз, к берегу. "Улетай, — думаешь ты, — улетай", но он все равно снижается, крыльями задевая поверхность воды, и этого хватает, чтобы пробудить их.
"Защити нас от скверны", — бормочет мама, когда костлявые руки высовываются из воды, тянутся вверх-вверх-вверх, пока кончики их пальцев не касаются оперения альбатроса, хватают его и утягивают под воду.
"Аминь", — шепчет мама.
Птица кричит до тех пор, пока полностью не исчезает, и только тогда ты позволяешь себе отвести взгляд.
"Аминь", — шепчешь ты в ответ.

*
Ты видишь сон.

Снится дверь, и ты ломаешь замок, пробуешь открыть, а из нее сочится кровь. Кто-то зовет тебя с другой стороны, но когда ты наконец распахиваешь ее, все, что видишь — это только яркий, белый, обжигающий свет.
Он обволакивает тебя.

Ты просыпаешься.

*
Ты держишься подальше от Джесс, от школы и от мамы, и с ними это получается так просто, но только не с Дином и не с морем. Вода поднимается выше с каждым днем, шепча каждой крохотной зеркально-гладкой волной, а дождь умоляет впустить его.

Дин — это неспокойствие и нетишина.

Ты сидишь на ступенях старой библиотеки, прислушиваясь, как город трещит и вздрагивает с каждым порывом ветра, когда он опускается рядом и говорит: "Послушай, похоже, ты — единственный более-менее нормальный человек во всем этом чертовом городе, а я чувствую, что меня не должно быть здесь".
"Я тоже", — признаешься ты.
Он обхватывает руками колени и пристраивает на них подбородок, и хмурится грозовым тучам, облепившим горизонт, и он — незнакомец, но ты смотришь на него, и ты знаешь его, и это настолько правильно, что все остальное не важно.
"Я даже не знаю, кто я такой", — говорит Дин.
И это тебе тоже знакомо.
Порыв ветра, и ты вздрагиваешь вместе с ним.

*
"Они пытаются войти", — говорит мама, стоя возле окна, — бледные руки прижаты к стеклу, бледное лицо обращено к небу, и, хотя оно темное, свет льется через окно, словно флуоресцентная лампа, сея холод и смерть повсюду.
На скатерти кровь.
Ты смотришь на ложку, зажатую в руке, и на свою тарелку и зачерпываешь еще, и ешь, закрывая глаза, чувствуя уже привычный металлический привкус, от которого вяжет язык и зубы. Это кровь, — понимаешь ты, — и ты ее ешь. Холодная и густая, свернувшаяся, черная, и все в комнате покрыто ей, и твои руки тоже.
Ты роняешь ложку, делаешь глубокий вдох через нос и отодвигаешь тарелку.
"Они пытаются войти", — снова говорит мама, лбом прижимаясь к оконному стеклу, и кровь выступает из раны у нее на животе, и скользкие, белые личинки ползут у нее изо рта при каждом слове, и лопаются у нее на зубах, и... — "ангелы, — говорит она, — ангелы хотят войти".
"Мам, — зовешь ты, и добавляешь, — ты не моя мама".
Она не отвечает.

Сороконожка ползет по ее щеке и через приоткрытые губы исчезает внутри, и умирает в ней.

*
Ты запираешь дверь, хотя что это даст, когда дом ломается, разваливается и складывается, словно карточный домик, и штукатурка осыпается со стен, обнажая его развороченное нутро. Ключ ломается в замке, когда ты поворачиваешь его.
Идет дождь. Воздух пахнет серой, но не обжигает, а над головой вспороты облака, и через просвет в центре неба льется яркий свет, а город кричит, умирая пеплом и прахом.
Джесс ждет тебя в кофейне. Крыша обрушилась и продавила ей череп, и ее прекрасные волосы провалились внутрь и блестят от крови, ее черные глаза вваливаются в глазницы, когда она прижимается к окну, разделяющему вас.
"Это было твое воздаяние, — произносит она, язык распух и зубы в крови. — Ты освободил Его, и Он отплатил тебе, и вот чем ты платишь ему?"
"Кристо", — говоришь ты, и она с шипением отшатывается назад. Не Джесс.
Стекло медленно трескается под ее пальцами.
"Он идет, — кричит она тебе вслед, — Он идет".
Ты переходишь на бег.

*
На пляже тебя ждет Дин, целый и невредимый, и льющийся из раны в небесах этого умирающего мира свет падает прямо на него.
Бежать больше незачем, и ты говоришь: "Я знаю тебя", подходя к нему, и ты знаешь, действительно знаешь. Ты знаешь, каким было его лицо и в четыре, и в двадцать шесть, и в тридцать лет.
"Что-то происходит", — говорит он.
"Это война", — отвечаешь ты.
"Хм, — вздыхает Дин. Чешет затылок, и ты знаешь, знаешь этот жест. — И за кого мы?"
"За нас, я думаю, — произносишь ты, — просто за нас".
Вода касается твоих ботинок, земля дрожит под ногами, когда миллионы крохотных землетрясений вспарывают ее насквозь. Вверху разрываются, раскрываются облака, и за дождем ты видишь свет, за светом видишь ярость битвы, за битвой слышишь чей-то шепот.
Ты слепо тянешься и цепляешься за диново запястье, и он поворачивает руку и хватается за тебя в ответ, и вместе вы наблюдаете, как мир рушится вокруг.
Наверху ангел кричит на древнем, безмолвном языке, и крик его полон боли за жертв этой битвы, и он летит сквозь небо, сквозь облака и дождь, оставляя след из крови, перьев и сияющего света, такой величественный и прекрасный, словно комета в падении.
Внезапно неба слишком много, а мира слишком мало.
"Он идет", — говоришь ты.
"Кто?" — спрашивает Дин.
"Все".
Ангел падает, и внизу целый миллион костлявых рук поднимается над водой, чтобы поймать его.

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.