Невозможность

Надо было поторопиться. И сделать всё час, полчаса назад, когда он был таким тихим и нежным. Такое редко встречается у парней его возраста; чаще – у уставших от жизни стариков или у измученных безнадежных.
Он спал, спал – и уходил, и нет – цеплялся какой-то звенящей, как струна, нитью, а нити обойти нельзя, они защищают и держат, надо только выбрать момент, когда сил у него не останется; провал в пульсе или спазм, и тогда любой человек – как незапертая дверь, входи и забирай то, что причитается тебе по праву. По праву Жницы.

Это - не работа. Это - призвание. Долг. Смысл существования. Пока ты забираешь их – всяких, старых и юных, больных и здоровых, добрых, злых, грешников, праведников – пока ты забираешь их и уводишь, ты – есть.
Он останется вечно саднящей царапиной. Он, вставший, когда встать, кажется, невозможно. Он, увидевший её истинное лицо. Не милой девочки с аппендицитом, нет. То, настоящее.
И, проклятье, она может простить ему многое, только за то, что он не струсил. А он не струсил. Нежный и тихий? Как бы не так.
Она следит за ним – за этим мальчиком, Дином, который устраивает ей настоящий квест в заштатной провинциальной больнице. Хорошо хоть, что не может помешать с остальными, любитель жизни и света.
Почему все думают, что смерть – черна? Смерть – светлая, пепельно-серая, почти прозрачная и тоже нежная, но он не понимает.
Она трогает нити, которые закрывают его. Нет доступа, - так сейчас говорят глупые дети. Доступа нет.
Одна ведет к отцу – но это поправимо, это - самая напряженная связь, и она часто рвется быстрее прочих, когда не выдерживает сердце. Родители и дети – вечная история, как, – она тихо смеется, - как жизнь и смерть.
Вторая нить – совсем другая. Из ниоткуда в никуда. От брата к брату. И так бывает, но она прочнее первой, хотя почти неощутима, кажется, её нет вообще, но в ответ на твое движение встает стена.
Это мальчик, да, они оба – мальчики, один - школьник, второй – младше, и старшему – нежному Дину – проще прогуливать, когда брат болеет.
Это – подростки, и старший бравирует глупостями, потом что если признается в нежности, то… то всё кончится. Их слова и поступки нелепы и глупы, но она видит главное за внешним, за ёрничеством и непристойностями, за обидами и злостью.
Они выросли, и у неё никогда не найдется слов, чтобы объяснить.
Почти злые поцелуи, все так неправильно и так отчаянно. Потоки нецензурщины, они прячут нежность за словами, как елочные украшения оборачивают в тонкую бумагу, соблюдая формальность. Сберегая.
«Рыжая сучка». Это как «спасибо» после завтрака, как почистить зубы перед сном.
После завтрака – когда Сэм должен поторопиться к школьному автобусу, нет, автобус не остановится перед мотелем, ему надо проскочить квартал, чтобы успеть, но он тормозит, прилипая к Дину, жадно и нагло. Дорвались.
«Сэмми». «Сэмми» у них – тоже ругательство, вечером, когда Сэм чистит зубы, а Дин издевается над ним, прилепившись к дверному косяку в ванной. О том, что чистить лучше не до, а после, а еще лучше – вместо, и сам же фыркает, удивляясь словам, разворачивая Сэма спиной к раковине, и легко, одним плавным и сильным движением, опускаясь на колени.
Они выросли, и много воды в мотельных ванных утекло. Мимо них, мимо правой и левой руки одного целого.
Тэсса пытается оказаться между ними. Кажется, что оказаться - так просто. Сэм смотрит в никуда и чувствует Дина, и это вот – не порвать.
Дин стоит насмерть, забавный маленький солдат. Стоит. На. Смерть.
Она нечасто жалеет о том, что ей нельзя показать, что будет, и поговорить об этом. Она знает про смерть Сэма – хотя там, конечно, будет другой Жнец, - и про договор, и про Ад.
Она знает и про другое – про встречи, там за гранью, про покой, про вечное завтра, которое так сладко обещает… тает… как леденец на языке. Как мороженое, когда тебе пять, шесть лет. Когда вся жизнь впереди, это ли не блаженство и предощущение?
Зачем ему Ад? Зачем ему Сэм?
Она снова опаздывает. Нелепая детская игрушка, и нитей становится всё больше – от руки к руке, от пальца к пальцу. Остается только прямой разговор, ну в нем-то нежный мальчик сдастся. Они все такие.
Он так цепляется за жизнь и за семью, ей кажется, что он врет, что за войну и за семью; его интересует только младший, его тревога и беспокойство - как червоточина, как яд в румяном яблоке.
Как жаль, что времена Белоснежки прошли.
Как жаль, что она не может сказать Дину, что он выбрал. Смерть - отказавшись от смерти, Ад – отказавшись от леденцов и Инквизитора – отказавшись от родителей.
Наугад.
Вот такой он, нежный и тихий.
Но когда-нибудь она расскажет Дину об этом.

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.