Прощай, Енох

И Енох пошёл и сказал Азазелу: «Ты не будешь иметь мира; тяжкий суд учинён над тобою, чтобы взять тебя, связать тебя, и облегчение, ходатайство и милосердие не будут долею для тебя за то насилие, которому ты научил, и за все дела хулы, насилия и греха, которые ты показал сынам человеческим».

(Книга Еноха – 3:6)


I got a master plan
To take off your dress
And be your man
Seize the throne seize the mantle seize the crown
Cause I am what I am what I am what I am
I’m your loverman!

There’s a devil lying by your side
(How much longer)
You might think he’s asleep but look at his eyes
(How much longer)
He wants you, baby, to be his bride
(How much longer)
There’s a devil lying by your side

(Nick Cave – «Loverman»)


Джону снится, что кто-то подносит зеркало к его губам, и его дыхание не оставляет следа на чуть мутном отражении, испещренном черными точками. Джону снится, что он видит свое тело со стороны, как умирающий. Потом он пытается открыть глаза, чтобы проснуться, но не просыпается, сон становится видением, заполняется светом, который Джон видит даже сквозь сомкнутые веки.
У каждого свой Ад, и Ад Джона Винчестера залит белым светом, изрезан дорогами, и в нет больше ничего, кроме машины, ровного асфальта, кукурузных полей, уже желтеющих, но, все же, скорее зеленых. Ехать ему больно, как будто колеса «Импалы» – другой, чужой, совсем не похожей на ту, что осталась с Дином – катятся по голым нервам самого Джона, но если он не едет, его догоняет Азазель или один из тех, кого тот называет своими детьми. Таковы правила, простые и легко запоминающиеся: однообразную боль легче переносить, но чтобы ее заполучить, надо слушаться. Послушание – одна из тех редких добродетелей, что поощряются всюду, даже в Аду, особенно в Аду.
Впрочем, сами демоны не всегда играют по правилам, и, иногда, машина просто останавливается – как если бы у нее заглох мотор или кончился бензин в баке. Иногда Джон входит из нее и идет к полю, где кукурузные листья остры, как скальпели – и он режется ими, до крови, до полного обескровливания. Иногда дверца машины не поддается, а внутрь вдруг начинают проникать выхлопные газы, и Джон задыхается, неосознанно разрывая себе глотку ногтями.
Умирая, он видит сны. Он видит прошлое – Мэри, полыхающую на потолке, видит то, что могло бы случиться, но не случилось – шестнадцатилетнего Дина, растерзанного оборотнем, видит то, что может случиться – Сэма, вернее, того, у кого лицо и тело Сэма, но пустые глаза наркомана и губы, перепачканные кровью. Чаще всего он видит люциферовы притчи – о сыне, слишком сильно любившем отца, но не послушавшегося его, о самопожертвовании и несправедливости, о ненависти между братьями – снова и снова рассказываемые, разыгрываемые в лицах его детьми, его женой, им самим.
В этот раз, перед тем, как машина останавливается, поля по обе стороны от дороги меняются, и это – дурной знак. Кукуруза резко обрывается, становясь зеленью газона, похожего на тот, что был перед сгоревшим домом Винчестеров, а потом – сменяется маками, как в «Стране Оз». Машина замирает медленно, и, вместе с ней, замирает и боль, гудящая во всем теле – еще один дурной знак, затишье перед бурей, затишье в глазу бури.
Джон выходит из машины, осторожно закрывая за собой дверцу – он хочет, чтобы ожидание кончилось, хочет сэкономить время, будто не верит в то, что впереди у него вечность. Ему нет нужды выбирать – стоять у «Импалы» или идти к полям: гладкий асфальт точно впивается в подошвы его ботинок, не отпуская, не давая сделать больше ни шагу. Джон предпочел бы раскаленные кандалы, каторжные ядра, что угодно, только не морок, лишенный даже намека на физическое воплощение – но то ли демоны вовсе не так фанатично преданы дантовским декорациям, как он себе представлял, пока был жив, то ли придумывая худшее они идут до конца.
Вряд ли ему хочется знать ответ.
Джон моргает, но под веками его по-прежнему ждет яркий свет, и он снова открывает глаза – чтобы увидеть стоящего перед собой Азазеля. С легкой усмешкой на губах, в мятой клетчатой рубашке, в джинсах и ковбойских сапогах, щедро забрызганных горчичного цвета грязью, он похож на обычного парня с юга, и только цвет глаз портит образ.
– Я хочу с тобой поговорить, – произносит он ровным тоном, подходя ближе.
– Неужели просто поговорить? Не верю, – Джон дергает плечом, делая вид, что ему все равно, даже когда демон становится вплотную, так близко, что можно почувствовать, что его тело чуть заметно горячее человеческого – или Джон остыл после смерти на несколько градусов. Он хорошо умеет притворяться, что происходящее, каким бы страшным, отвратительным или болезненным оно ни было, его ничуть не волнует – если ты в одиночку воспитываешь сыновей, без этого умения не обойтись, иначе утонешь в их презрении. Впрочем, даже его умения не хватает на пытки. – Если только речь не об очередном признании в любви.
Всего одну секунду или даже меньше, он видит в желтых глазах Азазеля выражение, которое видел уже много раз: печаль влюбленного без взаимности или хотя бы надежду на нее – и в эту секунду Джон вдруг вспоминает о «Венецианском купце», женихах Порции, безответно влюбленных в нее, о загадке с тремя сундучками, о расплате собственной плотью – все персонажи сливаются воедино. Демоны – лучшие актеры из всех возможных.
Однажды он видел любовь Азазеля в одном из своих снов – толстой веревкой, вросшей в плоть, как в ствол дерева, она обвивала все его тело, и, натягиваясь, причиняла мучительную боль, которая прорывалась в сон, но пробуждение не наступало невероятно долго.
У него не слишком высокий болевой порог, для охотника – почти что низкий, и ни один болевой порог не может быть достаточно высоким, если имеешь дело с демонами. Азазель проводит раскрытой ладонью по животу Джона – и внутренности того стискивает спазм, медленно поднимающиеся вверх – и если он дойдет до сердца, Джон умрет на несколько секунд.
Каждая смерть – погружение в сны, галлюцинации, видения – Джон не уверен, что знает, в чем разница, и не уверен в ее существовании. Умирая, он видит то, что раньше его пугало – но потом страх истерся, как старая монета, и Джон научился ждать смерти, как краткого избавления от мук, зная, что это очень плохо, понимая, что ничего не может с этим сделать.
– Разумеется, я по тебе соскучился. Прошел целую тысячу миль по дну Ада, только чтобы опять оказаться рядом с тобой.
Джон представляет себе эту тысячу миль, думает о размерах Ада, о том, если ли здесь само понятие пространства, существует ли здесь на самом деле время.
– Хорошо, не совсем тысячу. В каком-то смысле ты сейчас заперт в фантазиях одного из моих подручных, – говорит Азазель с улыбкой, точно читая мысли Джона, а, может быть, он и на самом деле их читает. – Много покоя и много чужой боли, этим он и живет. Когда кто-то начинает рыдать от боли, Аластор смеется как ребенок. Каждый раз, когда ты режешься о кукурузные стебли или задыхаешься в своей машине, он улыбается. И он может сделать с тобой все, что я захочу.
– Значит, мы сейчас в бурных фантазиях демона. Я ожидал чего-нибудь пооригинальнее от вашего воображения.
– Ты в отдельно отгороженном кусочке Ада, в кукольном домике, который Аластор обставил специально для тебя.
– Половина Ада играет в куклы, пока другая половина ждет пришествия Люцифера? Всегда знал, что у вас тут проблемы с дисциплиной.
Азазель смеется, прижимая Джона к дверце машины, и тот может лишь откинуться назад, отвернуться, точно уходя от поцелуя.
– Джон, Джон, мой чертовски гордый Джон, – смеется Азазель, проводя пальцами по его лицу. – Знаешь ли ты, где на самом деле находится Ад?
У Джона есть свои гипотезы, есть ответы, которые похожи на правильные, но он не хочет отвечать, хочет счистить с себя тепло тела Азазеля и прикосновения его рук – но не может. Он ко многому привык, когда Азазель приходил к нему чаще – но некоторые вещи отвратительны по-прежнему и еще отвратительнее то, что Джон все помнит – каждое прикосновение, каждое соитие, и каждый раз, когда он думал: лучше уж это, чем снова ножи и иглы. Здесь существует множество видов боли, которые нельзя представить до того, как почувствуешь, которые не могут существовать там, где люди смертны.
– В сущности, Ад находится в голове Люцифера, его страдания – вот что придает нам сил и делает Ад – Адом.
Он облизывает губы и ласково целует Джона в щеку, а потом, наконец, подается назад. Когда-то он сказал: «ты мне нравишься, Джон Винчестер, ты напоминаешь одного человека, которого я знал еще за несколько тысяч лет до того, как Иосиф Обручник сколотил свою первую табуретку. Как и он, ты тоже полностью состоишь из верности».
– И весь мир находится в голове у Бога?
– Сон Бога? Бог проснется и мир исчезнет? – Азазель позволяет Джону сделать шаг в сторону, ценой боли, точно босиком на стеклянные осколки – но Джон все равно пользуется этой возможностью. – Нет, реальность реальна. Именно поэтому я и хочу вернуться туда – не как демон, демоны слишком ограничены и бесполезны, мне никогда по-настоящему не нравилось быть одним из них. Я вернусь как ангел, чтобы начать историю демонов заново. Для этого ты мне и нужен – чтобы наши души слились воедино и вознеслись на землю.
Азазель был ангелом – Джон знает это, и знал бы даже без его разговоров о сладости райской воды: если планируешь охотиться на нечисть, нужно узнать о ней все.
– Когда Люцифер дотянется до Рая, Ад просто исчезнет, вместе с горем Люцифера, вместе со всеми, кто здесь живет: грешники останутся в пустоте, а демоны станут обычными призраками. Я не могу этого допустить.
– Хочешь, чтобы я помог тебе перенести Ад на землю? – Азазель никогда не выглядит серьезным, но при этом серьезен почти всегда, у Джона было достаточно времени, чтобы это понять. Сейчас он улыбается в ответ на улыбку Азазеля, потому, что это – лучшая шутка из всех, что он слышал с тех пор, как умер, но при этом тоже остается серьезным.
Неожиданно поднимается ветер, маки приходят в движение и становятся похожи на гигантское море крови или пожар – не такой, каким он бывает на самом деле, а такой, каким его изображают в мультфильмах, огонь, на котором Джерри поджаривает Тома, огонь, который подбирается к Скуби-Ду. Сэм любил мультфильмы – это Джон помнит лучше, чем что бы то ни было еще о Сэме или об обоих своих сыновьях.
Азазель тоже снова приходит в движение, и Джон ждет, что в его пальцах блеснет лезвие, игла или вспыхнет пламя – но тот лишь тянется к его шее, обхватывает ее ладонями, то ли угрожая удушением, то ли обнимая. Возможно, самое отвратительное в нежности Азазеля – то, что в ее основе, где-то очень глубоко, может лежать что-то подлинное, похожее на любовь, краеугольный камень, настоящий настолько, насколько вообще что-то может быть настоящим в Аду.
– Лучшую часть Ада. Ты должен просто сказать мне «да», а потом уснешь и проснешься уже на земле. Где-нибудь в Иллинойсе, думаю. Тебе нравится Иллинойс, Джон?
Тот молча смотрит в переливающиеся оттенками желтого – янтарь, сера, свет раннего утра, зреющая кукуруза – глаза, и думает о том, что не скажет «да». Азазель его поимеет в любом случае, но и в этот раз – в точности так же, как и всегда, а не так, как хочет. Просто опять поставит на четвереньки или легко опрокинет на спину, и будет целовать, засаживая так глубоко, как только может. Всякий раз, когда это происходит, Джон старается не вырываться – раньше он пытался, но потом понял, что Азазелю это нравится, и перестал пытаться.
Сначала это было просто немного больно, дьявольски унизительно, но переносимо, гораздо лучше, чем длинные и толстые иглы, прокалывающие легкие, или кислота, проливающаяся по пищеводу, и сжигающая все нутро гораздо медленнее, чем огонь. Хуже стало потом – когда Азазель перешел к ласкам, в которых не было боли, начал понуждать Джона к оргазму в ответ на свои движения и прикосновения.
Метод кнута и пряника, ударь, а потом погладь – Джон помнит, как это работало во Вьетнаме: чередование боли и ласки ломало сильнее, чем просто пытки, пленные плакали, когда им вытирали кровь и протягивали фляги с водой или зажженные сигареты – а потом, когда слезы заканчивались, они рассказывали все, что угодно, и это срабатывало почти каждый раз.
Джон знает, что ломается – с тех пор, как однажды Азазель свернул ему шею сразу после соития, позволив провалиться в пугающие, но безболезненные грезы. Джон стоял на четвереньках, не в состоянии пошевелиться, чувствуя, как разливается внутри тепло, как расползается пятно спермы по его полуспущенным штанам – а потом услышал, как трещат его позвонки, и боль, мгновенная и легкая, отбросила его к видениями и воспоминаниям. И это было прекрасно.
Джон старается выжечь из себя все, хоть сколько-нибудь похожее на благодарность – но, наверное, его ненависть недостаточно чиста или верность не настолько абсолютна, как кажется. В любом случае, он едва ли действительно заслуживает сравнений, которые комплиментами рассыпает ему Азазель. Человек, с которым тот был знаком прежде, с которым так любит сравнивать Джона, о котором часто говорит – Енох, покровитель охотников на нечисть. Джон знает о нем все, что было записано в апокрифических книгах, и едва ли Азазелю известно больше: они не слишком тесно общались, по крайней мере, если верить Книге Еноха. Здесь, в Аду, Джон понял, что никогда нельзя верить чему бы то ни было до конца. Ему много раз казалось, что он осознал эту истину – но, на самом деле, до дна он испил ее только здесь.
Некоторых демонов Джон видел в подлинном обличье: когда-то человеческие лица, изъеденные невыносимыми мучениями и муками, тела, растерзанные адскими гончими – самые уродливые призраки из всех, что ему встречались. Но Азазель не один из них – он является только в том теле, которое носит на себе в земном мире, то, в котором он впервые поцеловал Джона, подтверждая сделку. Однажды он сказал: «если бы ты увидел настоящего меня, а не того, кого привык видеть, мое сияние выжгло бы твои глаза на долгие годы, даже здесь, в Аду». А потом он сказал: «у тебя очень красивые глаза, Джон» – и вырвал их парой быстрых, ловких движений.
Демоны лгут, но, иногда, их словам все-таки можно верить: правда жалит больнее, если использовать ее умеючи. Ангелы выбрали Мэри, чтобы она родила Дина, а Азазезль выбрал Джона, чтобы от его смени появился Сэм. У каждого свои ставки и свои ставленники, у каждого своя игра. «Я хотел именно тебя, с самого начала» – сказал Азазель, рассказав ему историю об ангелах, Мэри и небесных планах на конец света, и в его «хотел» было больше смыслов, чем Джон предпочел бы знать.
История, почти такая же древняя, как мир, такая же древняя, как Азазель: когда он покинул небеса, вместе с ним ушли и другие ангелы – и когда он был низвергнут в Преисподнюю, эти ангелы не последовали за ним, но и не вернулись к Богу – они спрятались на земле, познали земных женщин, и от них ведет свое начало особая порода людей, к которой принадлежит Джон, и к которой принадлежат все его сыновья. Сосуды, вместилища, плоть от плоти ангелов. Это ему тоже рассказал Азазель – большую часть этого, и Джон мог бы не верить раньше, но в этой встрече слишком мало игры и слишком много беспокойства, чтобы можно было не верить по-прежнему.
– Ты ответишь, и небольшая часть меня окажется в тебе. Все как обычно, просто в этот раз ты должен захотеть.
Бог создал правила этого мира. Ангелы обходят их, а демоны – нарушают, и это тоже правило, которое можно обойти. Азазель умеет это делать, некоторые навыки не притупляются со временем, некоторые знания никогда не станут ненужными. В конце концов, он был первым, кто ушел из Рая по собственной воле, он, а не Люцифер – отец лжи и обмана.
– Просто скажи «да», – Азазель касается губ Джона языком, который сначала кажется горячим, как раскаленное железо, а потом уже нет, – и никто из нас не тронет твоих сыновей.
Джон сглатывает слюну и стискивает кулаки – его кости трещат, суставы горят огнем. Ему кажется, что он опять проваливается в сон: видит самого себя стоящим у края бездны, видит, как падает на дно, и его руки и ноги раскалываются на куски, рассыпаются осколками – а потом земля смыкается и бездна становится могилой. Он чувствует себя умирающим, но не умирает на самом деле, и боли нет.
– Нет, – это слово обдирает Джону глотку.
– Если ты откажешься, мои дети найдут твоих детей, и причинят им больше боли, чем ты можешь себе представить. Скажи «да».
Джон ждет начала нового сна, новой галлюцинации, вклинивающейся извне – он уже видел тысячу раз: демоны без лиц и глаз окружают Дина и Сэма, и начинают разрывать их на части зубами и голыми пальцами, до тех пор, пока от них не остаются одни окровавленные скелеты, на которых снова и снова нарастает мясо, тут же жадно сдираемое демонами. Нет, галлюцинации не приходят, но памяти о предыдущих и памяти о собственных мучениях ему достаточно. Он не хочет, чтобы это произошло – но не может сказать «да», потому, что демоны лгут и грош цена всем сделкам, всем договорам с ними, и слова не остановят Азазеля.
– Нет.
Демоны нарушают правила, а ангелы их обходят. Азазель – не то, ни другое, или и то, и другое, разница все-таки есть, но невооруженным глазом ее не увидеть.
Он чувствует, что это уже было: игра в «да или нет», игра в «почеши мне спинку, а я почешу тебе» – у Азазеля много игр для него, и ни одна из них Джону не нравится. Впрочем, к играм, как и к некоторым видам боли, можно привыкнуть – другие вещи никогда не теряют своей остроты, никогда не приедаются, например – тоска, ощущение бессилия, беспомощности, и отчаянье, в которое они иногда складываются.
– Ты хочешь защитить своих детей?
– Нет.
– Ты хочешь выбраться отсюда?
– Нет.
То, что Джон произносит вслух – это не его настоящий ответ, сколько бы он ни думал о последствиях возвращения Азазеля на землю, о его честности и его лжи. Он – охотник, приказавший старшему сыну убить младшего, но он и отец, который знал, что должен сам совершить это убийство, знал не год и не два, и, все же, не смог этого сделать. В пару любой силе есть слабость, в пару замку – отмычка, есть те, кто в совершенстве ими владеет.
– Ты ведь понимаешь, что я слышу другой ответ? – соединив указательный и средний пальцы, как для благословения, Азазель проводит ими по переносице Джона, вверх, и останавливается между его бровей. Тот впервые жалеет о том, что происходящее не причиняет боли – это кажется неправильным, и он предпочел бы пытки тому, что слышит и чувствует сейчас. – Я знаю, чего ты хочешь на самом деле.
Азазель проводит языком по своей ладони, и кожа легко расступается, глубокий разрез напоминает рану христову на иллюстрации в средневековом молитвеннике – и он прижимает его к губам Джона, который закрывает рот, стискивает зубы, но кровь все равно попадает внутрь, горячая, неуловимо непохожая по вкусу на человеческую.
– Вот так, да, теперь все будет так, как и должно быть, – Джон не может разобрать всех слов, низкий шепот сливается в гудение, – конец старой истории. Прощай, Енох.
Он действительно точно засыпает, и видит самого себя, идущим по дороге, мимо маковых полей, так долго, что это почти мучительно скучно, даже в Аду, а потом дорога обрывается, и Джон подходит к Вратам Ада, чтобы выйти наружу. Сначала он думает, что все это ощущается в точности как одержимость демоном – а потом вспоминает, что никогда не был одержим подлинным демоном, только Азазелем.
Несколько минут или несколько секунд он видит мир снаружи, своих детей, очертания надгробий – невнятно, точно на старой видеозаписи, но не чувствует ни движений воздуха, ни земли под своими ногами, а потом, когда пуля из кольта врезается в тело Азазеля, мир вокруг медленно гаснет, и это похоже уже не на сон, а на операционный наркоз.

* * *

Просыпается Джон в темноте и тесноте могилы, без гроба, без воздуха в легких, и, начинает путь наверх, подстегиваемый то ли инстинктом, то ли Азазелем. Он ломает ногти, его рот и нос забивает земля, и он думает: как глупо будет умереть сейчас и отправиться в Ад еще раз, чтобы вечность развлекать там всех детей и друзей Азазеля – но потом почва поддается совсем легко, и Джон выползает на траву, чувствуя себя слишком старым для жизни.
Ему случалось слышать о счастливчиках-праведниках, которых ангелы вылавливали из Ада, и оставляли на земле творить добрые дела – но ему не повезло с ангелом, и, поэтому, добрых дел тоже не будет. Он пытается отряхнуться, но долго не удается, а потом, наконец, распрямившись, идет, куда глаза глядят. Позже он узнает, что оказался не в Иллинойсе, а в Небраске, чертовом штате кукурузных листьев, где совсем несложно намухлевать в дро-покер денег на подреженный «Форд».
Джон почему-то думал, что после Ада спиртное потеряет вкус, а еда – запах, но мир остается прежним, вот только бифштексы с кровью больше не лезут в глотку, хотя когда-то он их обожал, и даже охота на зомби не могла перебить этого обожания. И еще: когда он снимает себе женщину, светловолосую, стройную, совсем юную, и идет с ней в мотельный номер, чтобы забыть обо всем хоть на полчаса, у него ничего не получается. Женщина смеется и уходит, не забрав деньги, а Джону становится чертовски жарко, точно в лихорадке, точно под телом Азазеля, и голос того, тихий, но отчетливый, раздается точно разом снаружи и изнутри: «прости, но я немного старомоден, и предпочел бы, чтобы ты сохранил свою верность мне». После этого Джон больше не пытается сделать вид, что с ним ничего не произошло. Он гонит на север, быстрее, чем собирался, но все равно недостаточно быстро.
«Тяжкий суд учинен над тобою, чтобы взять тебя, связать тебя, облегчение и милосердие не будут долею для тебя».
Джон давит на газ, стискивает пальцами руль, стараясь не думать о том, как отливают золотом его глаза, когда он ловит свое отражение в зеркальце заднего вида. Джон вспоминает Дина, Сэма, Мэри, даже Бобби, и хочет помолиться, но Ад вытравил из его памяти все молитвы. Под его веками по-прежнему прячется ослепительно-яркий белый свет, сияние Азазеля, который ждет подходящего момента, чтобы начать собирать вокруг себя отбившихся от рук Люцифера демонов и ангелов, решивших оставить сторону Бога.
Все, что остается Джону – ехать в сторону границы, как можно дальше от Дина и Сэма, тщетно надеясь, что расстояние сможет остановить Азазеля. Его надежда становится все тоньше с каждым днем и каждой минутой, но Джон не может сдаться, боится или не умеет, поэтому просто едет вперед, в никуда, точно за ним все еще гонятся – а по обе стороны от дороги тянутся кукурузные поля, початки на которых едва-едва начали желтеть.
Пока он спит, Азазель внутри него шепчет: «знаешь, а ведь Енох был моим сыном, и, может быть, ты – один из его потомков, и в нас есть общая кровь». В полусне Джон спрашивает: «почему бы тебе просто не вселиться в меня целиком, как раньше, а?», и Азазель смеется в ответ: «потому, что я люблю тебя, мой глупенький» – эти слова он вытащил из памяти Джона, когда-то их сказала ему Мэри, столько лет назад, что он уже и не помнит, сколько именно.
После Ада он не чувствует себя настоящим без боли, как не чувствовал себя настоящим без страха – после Вьетнама. Но с этим он сможет справиться, если на это выдастся время, Джон уверен: пока помнишь, что можешь без чего-то обходиться, помнишь время, когда не курил, или не напивался, или не убивал, можешь завязать.
Он не ощущает себя свободным – он не свободен. Азазель затаился в его душе, как опухоль в мозгу, как чудовищный зародыш в матке беременной женщины, которой уже известно, что она носит монстра. Джон не знает, исчезнет ли он окончательно, когда Азазель захватит его тело, или же останется самим собой, скованным без цепей, но способным чувствовать, понимать и мыслить. Он надеется на первое, но знает, что Азазель любовно выберет для него худшую судьбу из всех возможных.
Ад внутри ничем не отличается от Ада снаружи.

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.