Комнаты

А новый день – на сто частей расколотый,
Я наслаждаюсь одиночеством каждой комнаты.

На самом деле это все чертовы собачки. Ну да, песики. Щеночки. Глиняные представители семейства собирателей пыли. Ареал обитания – самые дальние углы на полках за книгами. Собачки эти так укоризненно смотрят на меня, когда я достаю из шкафа какое-то произведение искусства, а если быть точнее, литературы. Произведение толстое и тяжелое, и я уже не помню, зачем оно мне вообще понадобилось (вроде надо было стол подпереть, сломалась ножка, но я могу быть неправ, потому что в последнее время в моей памяти возникают бездонные пропасти и черные дыры, которые грозят поглотить целиком всего меня, а не только мои выцветшие и разбросанные по кладовкам где-то в голове воспоминания), и вслед за ним с полки на пол падают собачки. Так сказать, песики. Это глупо конечно, но в мозгу сразу вспышка – бам! – и появляются картины и сцены и голоса и случаи на грани любви и жизни и, самое главное, твоя улыбка.

Это как если в черно-белый фильм вставить кадры ядерного взрыва. Вот сижу я, к примеру, вечерком на диване – даже скорее всего лежу, откинувшись башкой на подлокотник – попиваю пивко или держу в руке стакан виски, что уж. Сижу, а по телевизору как всегда какая-то скучная хрень (в условии сказано, что по моему телеку идет только один канал и называется он Скучная Хрень ТВ). Допустим, это Гражданин Кейн. Или еще что-то настолько же бесцветное и тянущееся, как время в ожидании закипания чайника. И оно такое, ну такое, что я чуть не засыпаю. А тут БАМ! Ядерный гриб во весь экран (в условии сказано, что хоть канал и один, зато телек – громадная плазма, ну чуть ли не во всю стену), а я сижу (или лежу) и медленно охуеваю, пытаясь понять, что произошло. А на экране уже опять Гражданин Кейн.

Вот так случилось с этими собачками. Тебя давно нет в моей жизни, и мне казалось, что я выкинул к черту все твои вещи, но это просто такой большой вселенский наеб, вот что. Всегда остается что-то, сколько ни сжигай фотографии, сколько ни выкидывай всякие глупые сувениры открытки подарки. Превращаю память в решето, ежедневно запихивая тебя вглубь сознания, но потом появляются чертовы глиняные песики, которых ты привез мне то ли из Франции, то ли из Австралии, то ли купил по дороге домой, просто потому, что тебе так захотелось и ну они такие милые, посмотри, Дженс! И все летит к чертовой матери. А оно так всегда, знаешь, во всем виноват я сам. Надо сразу выкидывать все нахрен, разбивать или рвать, если это, к примеру, записка, которую ты прилепил к холодильнику. Там еще твоим корявым почерком – «Гренки на столе, кофе еще горячий, люблю». Но эту дурацкую записку я никак не уберу, сам не знаю почему. Ее клейкая сторона давно перестала быть такой уж прямо клейкой, и раз за разом записка падает на пол, когда я открываю холодильник. Так вот, когда записка совсем перестала лепиться на холодильник, я прижал ее магнитом – даже двумя, для излишней прочности. Так создается ощущение того, что ты буквально только что вышел из дома и вот-вот вернешься.

Я великий мастер самоубеждения. Мистер У Меня Все Хорошо. Моя жизнь прекрасна. Никаких проблем нет, не смотрите на меня так, я же улыбаюсь. Верно? Верно.

И вот значит любовь, первые месяцы, и ходишь как придурок и вокруг солнце, а все люди - ангелы, спустившиеся с небес, чтобы облегчить твое существование. Ну просто рай и единороги вокруг бегают и срут радугой. Может, так оно и есть, только ты этого не замечаешь, ведь когда любовь, то ничего и никого в мире больше не существует – только тот, кого любишь. Это прописная истина. Об этом писали тысячи лет назад и еще через тысячи опять напишут снимут расскажут. Поэтому, по сути, наша с тобой история не отличается от сотен и сотен других. Мы могли бы быть кем-то другим в прошлой жизни. Без разницы.

И в общем, первые месяцы. Начинаются все эти планы на будущее и безумные признания. Слова, горячие как угольки, падают на пол со стуком и гаснут в темноте комнаты. Я каждый день просыпаюсь с радостью и желанием раскрыть глаза и увидеть этот мир во всей его красоте (ну, понятно же, что я про нас с тобой говорю, а не про каких-то чуваков через дорогу или на ТиВи) или еще там что-то такое же глупое. А потом бац! в один вечер ты даришь мне этих глиняных песиков-собачек, ну может они и похожи немного на Сэди и Харли, но все же какая глупость несусветная. Я, конечно, закатываю глаза и ставлю песиков на полку, а в процессе лет, ссор и расставаний они прячутся за вот эту книгу, которая мне понадобилась именно сейчас. И это настолько смешно, до истерики просто. Если бы я тогда поставил этих чертовых песиков куда-то, где и ты, и я, и каждый гребанный гость в тогда нашем доме видел их, может все бы сложилось по-другому. Как в том фильме с Гвинет Пэлтроу, только у нас тут вместо фактора метро выступает фактор собачек. Дженсен из другой реальности поставил их на видное место, а через два года они с Джаредом Падалеки поженились на Гавайях и усыновили пять детишек из Камбоджи. Счастливые родители молодоженов утирают слезы, на заднем плане играет что-то тихое - наверное, фортепиано, а может, это поет Селин Дион, - и мы с тобой обнимаемся на фоне заката.

Остановлюсь на этом месте, а то блевану сейчас, прости.

Еще хочу стиратель памяти.

Стер бы вот это:


***
- Хрена с два, Дженс, мы едем к моим родителям, ты же обещал мне.

- Настоящий мужчина должен быть хозяином своего слова, – пожимаю плечами, закидывая в рот соленый орешек, а другой рукой почесывая живот. Я просто Юлий Цезарь. – Слово дал, слово взял.

Я четко вижу, что ты сейчас очень, очень хочешь схватить меня за ноги, сдернуть с дивана и хорошенько пару раз ударить головой об стену. Так чтобы нахрен повылетала вся дурь. Трам-бам-бам! И часть моей башки уже торчит из стены в соседней комнате. Или там даже прямо из той дурацкой картины, которую ты повесил пару дней назад, с закатом и камышами – ничего более идиотского я в жизни не видел, такая безвкусица, но тебе нравится, потому что в ней есть что-то такое спокойное, уютное и обыденное, Дженс.

А самое страшное то, что у тебя запросто хватит силы, чтобы проломить мной стену. Но ты этого никогда не сделаешь, потому что ты хороший мальчик, Джаред. Такой невъебенно хороший мальчик, что порой меня тошнит.

Ты закрываешь глаза на секунду, вздыхаешь. Потом смотришь на меня.

- Хорошо. Мы поедем в Даллас.

Следующий трек (прослушивать в состоянии алкогольного опьянения и полной невменяемости, чтобы можно было без всяких загонов поплакать об ушедшем):


***
Здесь так невыносимо жарко, душно, темно. Мы с тобой будто в коконе, такая мутация – висит себе какой-нибудь будущий махаон, а на самом деле махаонов двое. Ошибка природы. Брак вселенной. Продукт не подлежит исправлению, отправить в утиль. Так жарко. Я уже говорил? И когда начинается все это сплетение тел, все это то ли безумно животное быстрое надрывное, то ли медленное и натянутое как тетива как нервы на грани чего-то большого и пугающего. Как наша с тобой одна на двоих жизнь, которую так хочется навсегда оставить в коконе, но внешний мир все равно врывается, от него ничего не спрячешь, не убежишь, и за мной по пятам постоянно следует страх. Страх того, что мир схватит нас с тобой своими кривыми грязными лапами, разворотит, вывернет наизнанку, спросит кто мы где мы, но ни ты ни я не сможем ответить потому что в какой-то момент на этом пути пропадет голос и способность связанно мыслить. Нас разберут на составные и разложат по полкам, слышишь? Ты же знаешь, что с нами станет. Так ребенок делает надрезы на лицах кукол, пытаясь посмотреть, что внутри головы. Потом куклу торжественно хоронят. Это такой анекдот про черепашку. Нас отроют, чтобы похоронить еще раз, вот увидишь.

Ладно, давай не будем о грустном. Просто ты же знаешь, как на меня накатывает, когда все хорошо.

Все так бесконечно хорошо, Джей. Так охренительно прекрасно и спокойно рядом с тобой.

Остановите здесь. Следующая кассета:


***
Ты очень много всего рассказываешь. Нет, всем известно, конечно, что рот у тебя не затыкается. Я сам, кажется, уже в первый день знакомства знал о тебе столько, что впору было мило улыбнуться и делать ноги. Но я слушал. Точнее, не слушал, а смотрел, как двигаются твои губы. Как ты без остановки махаешь руками. Как откидываешь назад голову, когда смеешься. Как убираешь лезущую в глаза челку. Я еще не знаю этого, но я попал. Влип по самые уши. Назад дороги нет, а тормоза давно прекратили свое существование. Остается только на полной скорости нестись к обрыву.

В такие моменты начинается паника. Но я остаюсь и смотрю на тебя.

Так вот, еще до того, как Дин и Сэм начали Апокалипсис, ты говоришь:

- У меня в старшей школе училка по английской литературе была просто охренеть, – твои бесконечные ноги тянутся далеко за пределы дивана. Ты лежишь головой у меня на коленях, отвернувшись в сторону окна. В комнате темно, только оранжевый свет фонаря пробивается сквозь шторы. – Охуенная училка. Ну ты знаешь, как обычные училки задают все эти тупые сочинения «Как я провел лето» и все такое. И если напишешь что-то хоть немного выбивающееся за рамки штампов и заученных конструкций, то тут уж ты смотришь в свою тетрадь с проверенным сочинением – там почти нет красного, только пометка какая-нибудь на полях. «Нелогично» или еще как-то так. Ну и двойка внизу. Не понравилось, да? Как обычно.

И дело в том, что ты много говоришь, и большую часть времени это какая-то случайная чушь, которая каждую секунду появляется в твоей голове и тут же исчезает. Но иногда ты такой, как сейчас – не размахиваешь руками, не смеешься, не смотришь мне в глаза. Свет фонаря проходит сквозь шторы и разрисовывает твое лицо пятнами и линиями. Ты сейчас просто охренительно красив.

- Но эта училка, – продолжаешь ты, – не задавала нам тупых сочинений. Еще она не любила Шекспира, но это к теме не относится. Зато она как-то дала нам задание – написать что угодно на тему «Что бы я делал в последний день перед концом света». Классная была училка, – ты наконец поворачиваешь голову и смотришь на меня. – Что бы ты делал в последний день перед концом света?

Это у тебя такая привычка – с самым невинным видом ни с того ни с сего задавать провокационные вопросы. И ведь я знаю ответ.

Я закроюсь в своем доме на все замки, отключу все телефоны, опущу шторы и сяду на пол в коридоре у входной двери, закрыв спиной щель для писем – чтобы уж точно никто не достучался, не дотянулся до меня. Может, у меня в руке будет стакан виски, а в гостиной по телеку по-прежнему будет идти «Гражданин Кейн». Никаких ядерных взрывов. Просто полумертвая усталость и полное отсутствие мыслей. Если я услышу твой голос в день перед концом света, я, наверное, просто сорвусь и не смогу быть спокойным, когда придет время умирать.

Я пожимаю плечами.

- Не знаю.

По твоему лицу видно, что ты не веришь моим словам, что ты знаешь, о чем я думаю.

- А я бы, – ты поворачиваешься всем телом ко мне, на мне, – сидел здесь, с тобой. И ни за что не отпустил бы тебя, до самого конца.

На последних словах ты берешь мою ладонь и сжимаешь ее так, что у меня, кажется, хрустят пальцы.

Я могу сказать – «сентиментальное чмо». Фыркнуть – «давай обнимемся, детка». Закатить глаза.

Я провожу большим пальцем по твоей ладони – палец приходится выворачивать почти до боли, так крепко ты вцепился в мою руку, но мне как-то все равно.

Это закон противоположностей, открытый кем-то давным-давно, чтобы объяснить, почему иногда бывает так невыносимо больно и страшно, когда сидишь в тишине и слушаешь биение сердца, не понимая, твое оно или чье-то еще.

Вот так. Когда придет конец света, ты будешь рядом. Если я открою тебе дверь.

А далее у нас в плейлисте:


***
Может потом встретимся на чьих-то чужих улицах. Или на вечеринке в доме мистера Блаблабла, рядом с бассейном, и водяные блики будут пробегать своими мертвенно-голубыми пальцами по твоему лицу. Вставьте сюда еще одну пафосную метафору.

А сейчас я сам разрываю нас напополам. (В условии сказано, что мы с тобой – одно целое). Сбой на линии электропередач и мы навсегда остаемся без света. Это бессмысленно, говорю я. Будут города и фильмы и может быть даже разные континенты. Не будет предлога, чтобы жить вместе. Мы останемся на противоположных сторонах автобана, и до перехода нужно будет идти целую вечность. Понимаешь, Джей? Целую гребанную вечность.

Вечеринка по случаю окончания шестого сезона в самом разгаре. Ты такой пиздецки пьяный, я – чертовски трезвый. Ты стоишь, прислонившись лбом к колонне, а я безо всякого выражения перечисляю причины, по которым мы больше не можем быть вместе.

Мне так хорошо с тобой. Это дебильное чувство абсолютной причастности к твоей жизни. Твои тупые анекдоты и заразительный смех. Как твое дыхание оседает на моей щеке. Как ты смотришь на меня так, будто я – все. Небосолнцевоздух. И ничего тебе больше не нужно.

И, самая главная – то, как мне плохо без тебя. Как я люблю тебя.

В этом нет смысла, говоришь ты. Блять, Дженс, я нихера не понимаю из того, что ты говоришь, я тоже люблю тебя. Причем здесь «давай расстанемся»? Поговорим завтра, Дженсен, пожалуйста. Поговорим, когда я хоть что-то буду понимать.

Я говорю – хорошо.

Завтра я сижу на полу в коридоре нашего дома, прислонившись ко входной двери. Закрываю спиной щель для писем.

В доме не осталось почти ничего – только голые стены, даже идиотская картина с закатом, спокойная и уютная, давно отправилась в ЛА. Наша жизнь вперед нас самих покидает этот город. Со мной в доме только книжный шкаф и холодильник. Я каждый день обещаю себе отправить их следом за остальными вещами, но почему-то медлю. В спальне вместо нашей кровати лежит надувной матрас. Ты улетаешь через пару часов. У меня билет на завтра. Я не хочу никуда улетать. Я хочу остаться здесь навсегда. В пустом доме без картин, но с воспоминаниями.

Мы не говорили после вечеринки. Я слышу звук мотора подъезжающей к дому машины. Представляю, как ты идешь по дороге к дому. Ты ходил по ней уже сотни раз. Ходил пьяным трезвым злым влюбленным. Уже нашлись люди, которые хотят купить отсутствие картин и присутствие воспоминаний. Ты отдал свои ключи мне. У меня две связки ключей. Я сижу у двери, надежно прикрывая спиной щель для писем.

Ты стучишь и стучишь и стучишь. Выкрикиваешь мое имя. Мой телефон отключен – я знаю, что ты пытаешься до меня дозвониться.

Я думаю – уезжай, а то опоздаешь на свой самолет.

Какое-то время ничего не происходит. Я представляю, как ты сидишь на пороге, прижимаясь спиной к двери. Потом ты говоришь – пока, Дженсен.

И уходишь.

Ты не выполнил свое обещание. Завтра конец света, а тебя нет рядом.

Давайте прослушаем предыдущий трек:


***
Так редко бывает – чтобы целый день, раскрытый перед нами, разбросанный по полу, по ленивым часам, проведенным в кровати. Когда не хочется вставать, когда не нужно никуда идти, когда кажется, что впереди столько времени, так чертовски много времени, что оно почти больше нас с тобой. А может и больше, и нас не хватит, чтобы его заполнить. Но мы старательно пытаемся. До полудня – постель, секс, душ, секс, постель, секс. Кухня, кофе, вчерашний ужин, разогретый в микроволновке. Солнце врывается сквозь открытое окно и падает на стол, на прохладные плитки пола, на твои плечи, застревает у тебя в волосах. И время время время.

Гостиная, диван, у тебя в руках сценарий, у меня – какая-то книга, я не помню названия героев и что происходило.

Я не помню. Постоянно забываю что-то важное. Упускаю. Или просто выпадаю из реальности, когда ты рядом. Когда твои восхитительно длинные и загорелые пальцы держат белые листы сценария. Когда ты молчишь, но молчишь так уютно. Когда у нас есть целый день. Когда я могу просто отложить книгу в сторону, взять из твоих рук сценарий и потом долго-долго мы с тобой будем просто целоваться, потому что впереди еще весь вечер и некуда спешить.

В такие моменты я понимаю бесценность этого кажущегося бесконечным времени. Оно уходит куда-то, высыпается из моих дырявых карманов, когда наступает темнота. Я сижу положив голову тебе на плечо. Свет включать лень, и гостиная так привычно освещена только уличным фонарем.

Кажется, такой бесполезный день. Когда я уже начинаю засыпать, ты бурчишь что-то вроде – я не буду потом тащить тебя на второй этаж, поднимайся. Встаешь с дивана, тянешь меня за собой.

Ты всегда тянешь меня за собой.

Такой бесполезный день. Я заполнил бы этими днями всю свою жизнь, до самого конца.

Поставим что-нибудь пожестче:


***
А бывает так, что целый день ни к черту, не так, все неправильно, и каждая фраза, которую я произношу или, наоборот, те слова, что не говорю, встают между нами, и они как прозрачная пленка или стекло. Что-то дурацкое – ты ставишь кружку на сушилку ручкой не в ту сторону или бросаешь на кровать мокрое полотенце, неважно на самом деле. Так бывает. И я говорю что-нибудь злое и острое. Есть такие фразы – они меняют свой смысл в зависимости от того, с какой интонацией и с каким выражением лица ты их произносишь. Я могу например улыбнуться и сказать «ну ты придурок, Падалеки». Это не конкретный пример, а так, ерундовина. Ты в ответ фыркнешь или покажешь язык.

А могу сказать просто – Падалеки. И что-то будет написано на моем лице такое, что ты поджимаешь губы и молча уходишь в спальню. Не ту, где мы спим, а гостевую.

И вот такие плохие дни тянутся бесконечно – так же, как и хорошие. Но эта бесконечность не радует. От нее так плохо и бесполезно и напрасно.

Из-за провалов в памяти я всегда упускаю что-то важное. Жизненно необходимое. Я хочу промотать назад, на тот момент, где мы сидим на диване или может быть даже на полу трейлера и ты рядом тебя так много ты вокруг и внутри, хотя это просто твои руки, крепко сцепленные вокруг меня, словно кокон.

Ты ждешь чего-то, наверху, один в комнате. Я должен что-то сказать. Но я не знаю, не знаю что, черт возьми. Я как всегда застрял где-то на половине пути. Зашел в кинотеатр на середине фильма и теперь не могу понять, почему на экране горит чей-то дом. И мне некого спросить. Ты молчишь. Сегодня твое молчание не успокаивает.

Ты никогда не злишься, если я делаю что-то по-идиотски злое и упрямое.

Я так и сижу на кухне, уставившись в окно. Нужно какое-то направление, может быть цель или стремление. Но возможно я просто не вижу нихрена в этой проклятой темноте, когда слишком холодно встать и пройтись босыми ногами по плиткам до выключателя.

Я не знаю, сколько просидел на кухне, когда я слышу твои шаги на лестнице. Ты включаешь свет, бормоча недовольно:

- Да что ты тут сидишь в темноте…

Становится так нестерпимо ярко, до того, что я почти не вижу тебя, так усиленно щурюсь.

- Пошли спать.

Глаза наконец немного привыкают к свету. Я вижу, какое усталое у тебя лицо. В последнее время наша работа превратилась в какой-то гребанный марафон. Мы на финишной прямой. Мы на высоте. Мы хотим уйти красиво, но походу все равно выходит какая-то хрень. Я чувствую, как время, отведенное нам в этом городе, заканчивается. Не будет съемок в лесу в пять утра, стакана горячего кофе, тебя рядом, дыхания теплым паром вырывающегося в морозный утренний воздух. Каких-то отдаленных криков.

- Пошли, – настойчиво повторяешь ты.

Мне так хочется послушаться и пойти за тобой.

Просто до ужаса сильно хочется.

Зажеванные кассеты отправляются в мусорку.


***
Когда ты уезжаешь я долго хожу по дому. Только шкаф и холодильник. Отсутствие треклятой картины, когда мне так нужен покой и уют. Но наверное, картина тут не поможет. Если рассматривать все это с точки зрения теории «время лечит», то я тяжелобольной без права на выздоровление. Несколько дней я сплю на матрасе, приходят покупатели, долго звонят в дверь, но я открываю только после того, как понимаю, что это не ты. Пугаю покупателей своим небритым видом и растянутой футболкой и драными джинсами. Джинсы твои, поэтому внизу их пришлось сильно подвернуть, но все равно ноги иногда цепляются и путаются, если слишком быстро спускаться по лестнице вниз, убегая от какого-нибудь очередного счастливого воспоминания. Говорю, что продавать не буду.

Сокрушаются – такой район, тихо, деревья, чистый воздух.

Убеждаю, что им это не надо. Ужасно милая пара. Говорю – вам не нужны чистый воздух, деревья и тишина, если вы есть друг у друга.

Мужчина спрашивает, не писатель ли я. Заверяю, что, слава Богу, нет. Быть писателем – хуже не придумаешь. В голове постоянно все эти мысли, они появляются и исчезают, но непонятно, какие из них стоят того, чтобы набрать их или записать хотя бы в какую-то не очень толстую тетрадь.

Звонишь ты. Звонит мама. Звонит агент. С мамой и агентом говорю. Какая-то работа в ЛА. Категорически отказываюсь – мне нужно в Ванкувере. Мама говорит, что я придурок. Ты просил ее передать, что скоро приедешь, только закончатся съемки и ты приедешь, раньше никак, какой-то очередной забег на выживание – нужно снять как можно быстрее, без сна и выходных, энергетики заканчиваются и ты кажется начинаешь забывать значение слова «остановиться».

Через некоторое время привозят назад мои вещи из ЛА. Несколько ящиков с одеждой, посуда, еще немного всего по мелочи. Спать продолжаю на надувном матрасе. Не знаю, куда ты дел кровать.

Еще можно послушать твои сообщения.

Дженс, ты должен был сегодня прилететь, я три часа провел в аэропорту, возьми чертову трубку.

Звонили Харрисоны, говорят, ты не продаешь дом. Съемки – полная жопа, я опять играю какого-то безмозглого идиота, на этот раз прыгаю по крышам. Не помню, приходилось ли нам прыгать по крышам. Но помню, как раз сто мы с тобой валялись в осколках сахарного стекла. Еще шрам после одного раза остался. Я звонил твоей маме. Надеюсь, ты перестанешь быть придурком.

На всякий случай меняю замки. Вешаю в комнате картину. Что-то в апокалиптичных цветах совсем не уютно и не успокаивает. Матрас теперь сдувается среди ночи, так что я просыпаюсь чуть ли не на полу и приходится надувать еще раз. От шума насоса в тишине комнаты как-то жутковато. Этот дом не привык к тишине. Скучаю по твоим собакам. Скучаю по кофе в постель. Скучаю по тебе.

Иногда бывают моменты, когда я могу вздохнуть, но даже когда не могу, я думаю о тебе. Дженс.

Удалить. Удалить. Удалить. У вас нет непрослушанных сообщений.


***
В Ванкувере начинаются съемки очередного проекта CW. Снимаюсь в пилоте, но тот проваливается. Начинаю прикидывать, хватит ли денег на счастливую старость. Первое время ты приезжаешь из ЛА чуть ли не каждую неделю, дежуришь у моего дома. Несколько месяцев я живу в отеле, а потом ты перестаешь приезжать. Возвращаюсь домой, к шкафу, холодильнику и надувному матрасу. Еще недавно приобрел диван. Ты периодически звонишь с чужих номеров и тогда мы часами говорим. В конце каждого разговора ты спрашиваешь – можно я приеду? Я неизменно пожимаю плечами и говорю – когда-нибудь. В декабре выходит твой фильм, и целый месяц я пересматриваю его почти каждый день.

Более идиотского фильма я в жизни не видел. Это все такая хрень.

И так моя жизнь проходит в редких разговорах редких съемках случайных воспоминаниях.

А потом случаются собачки. Они такие пыльные и… не очень красивые, в общем. Лепил кто-то, у кого руки явно не откуда надо росли. Но они, эти песики, так печально смотрят на меня из-под заломленных бровей и всей этой пыли.

Как-то так получилось, что в прошедшие месяцы я каждую минуту своей жизни думал о тебе. Вот ты сейчас наверное делаешь это. Или то. Улыбаешься. Снимаешься. Играешь. Думаешь обо мне. Звонки – точки, в которых пересекаются кривые наших жизней. Облака висят как горизонтальные асимптоты. Солнце не показывается с тех пор, как ты сказал – пока, Дженсен.

Я думаю о Гвинет Пэлтроу и параллельных реальностях. О разных городах и может быть даже континентах. О том, что в нашем фильме никогда не споет Селин Дион. Что на заднем фоне не будет заката. Не будет пятерых камбоджийских детей – хоть ты, я уверен, и хотел бы, но я тебя тогда точно прибью, никаких детей, Джаред, слышишь? Ну или хотя бы не больше одного.

Это я так сбивчиво начинаю разговор. Впервые за столько времени я позвонил первым.

После детей мои мысли обрываются, и ты задаешь привычное:

- Как жизнь, Дженсен?

И обычно я говорю – все отлично, все супер, все просто прекрасно. Вру про то, как красиво я обставил дом. Какая уютная у меня картина. Что на холодильнике нет никаких глупых записок. Говорю правду про то, что по дому не бегают собаки и какой-то лохматый идиот.

Но на этот раз я отвечаю:

- Хреново. У меня самая хреновая жизнь на этом свете. Нет, есть конечно голодающие в Африке, но тебя нет рядом и мне пофиг.

Я говорю, что в доме моем нет ни черта, кроме книжного шкафа, холодильника с твоей запиской на дверце, надувного матраса, уродской картины и собачек.

Я говорю:

- Приедешь?

И все эти месяцы становятся такими тяжелыми и как-то стразу проносятся в моей голове. Если бы у меня и был стиратель памяти, я бы стер их, эти бесполезные месяцы без тебя.

- Конечно, – отвечаешь ты.

Неважно, что в конце концов все спас фактор собачек. Пускай Дженсен из другой реальности обзавидуется.


***
В конце концов, дом мы продаем. В нем слишком много осталось от моего одиночества и отсутствия тебя.

Может, так надо. Может, нужно сначала узнать – как это, «без». Узнать и больше никогда не допускать. Находятся всякие компромиссы, случаются ссоры. Это как будто «Гражданина Кейна» заменили на какой-то беспорядочный канал, где показывают то ядерные взрывы, то бесконечные зеленые поля, уходящие вдаль, до самого горизонта, покрытого тонкими облаками.

И моя память – такой безумно захламленный чердак, пронизанный солнечными лучами. Здесь валяются фотографии, картонные коробки, ролики, велик, какие-то рамки без картин и картины без рамок. Но провалов нет.

Конец света не наступил, а ты по-прежнему рядом.

Ты говоришь – я и останусь рядом, не дури.

Окей, соглашаюсь я. Как хочешь.

И теперь все на своих местах.


хэппи энд

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.