Только он вправе меня разбудить

Рано или поздно, все отношения заканчиваются и начинается эра разбитой посуды и неотвеченных звонков. Эра усталых фраз и неуклюжих оправданий. Эра поспешных решений и колких слов, за которые потом стыдно и горько.
- И вот, - говорю, - эти самые сковородки я принес еще до того, как переехал к тебе. Значит, они мои, и я имею полное право забрать их с собой.
Ты смотришь волком и, скрестив руки на груди, заслоняешь вышеупомянутые сковородки спиной. Своей широкой, мускулистой, такой охренительно твердой и одновременно мягкой на ощупь спиной. Но у нас, понимаете, война. Не время думать о спинах, время делить сковородки.
- А вот и нет! Ты мне их подарил на новоселье, – ты говоришь тихо. Значит, ты очень, очень зол.
- Ну, может и подарил. Как подарил, так и заберу. Это дело принципа, - говорю. И добавляю: - Ты все равно нихрена не умеешь готовить. Тебе сковородки что мертвому припарка!
- Это я тебе сейчас устрою припарку, если хоть пальцем тронешь мои сковородки, - мрачно заявляешь ты.
Я пытаюсь обойти тебя, но, конечно же, толку от моих попыток – ноль. Проще Олимп сдвинуть. С Марса на Землю, ага.
- Ладно, - сдаюсь наконец. – Я заберу обычные, а тебе оставлю эти, которые для блинов.
Все равно по мне так один хрен, в каких блины делать. Но ты, почувствовав подвох, упираешься:
- Ага, бегу и падаю. Тебе блинные, а мне обычные.
- Нахрена мне блинные?
- А мне нахрена?
- Ты ни черта не готовишь!
- Но это мои сковородки! Я… я… вот найду себе девушку, она мне будет готовить в моих сковородках!
- Да тебе ни одна девушка готовить не будет, засранец!
- Сам козел!
И где-то в процессе спора, поверьте, двое всегда окажутся близко-близко – так, что можно почти почувствовать тепло вражеских губ.
- Иди в жопу, - ты очень устал. Этот хиатус не принес покоя.
- И пойду.
Я актер, а значит, могу позволить себе пафосно захлопывать двери.

***
И вот, получается, сижу я у Розенбаума на диване и думаю. Думаю, что был в корне неправ. Ты, конечно, тоже, но от этого не легче. Мама мне всегда говорила – отношения состоят из маленьких ежедневных уступок. А когда ни один не хочет уступить, отношения прекращаются. И начинается… Ну, вы поняли. Я уже говорил.
- Я должен был уступить, - бормочу. И так мне хреново, что хочется себя побить.
- А я тебе о чем! Чертовы сковородки не стоят этого! – с жаром соглашается Майк, размахивая банкой с пивом.
Я закатываю глаза и отбираю у него банку.
- Не в сковородках дело.
- А в чем?
- Да во всем, - и даже пиво меня не радует, до того хреново. – Нужно было больше уступать.
И это правда, мать ее так за ногу. Чистая правда. Потому что ты всегда уступал мне, а я, дурак, так привык, что не смог иначе.
Майк качает головой. Спрашивает, мол, с чего вообще все началось. А я молчу, потому что сказать-то нечего. Нечего мне сказать, и точка. Потому что началось все с того, что я идиот и упрямое чмо. Это были ложки. Или вилки. И я все-таки говорю:
- Ложки.
- Что? – Майк от удивления даже прекращает попытки отобрать свое пиво.
- Или вилки. Он хотел дебильные вилки с узором. Это безвкусно. Я же знаю. Ты его рубашки видел? Вот и вилки будут такие же ужасные! Я уверен.
- Джен, какие к черту вилки?
- Какие-какие, - горько вздыхаю. – Те, которые будут лежать на столах.
- Столах?
- На свадьбе.
- На свадьбе?
- Нашей.
- Вы женитесь?! – при желании Майки умел кричать похлеще любой девчонки.
- Уже, по-видимому, нет.
На самом деле, эти самые ложки-вилки я уже смутно помню. Да и ты, наверное, тоже. И свадьбы никакой не планировалось. Так, мечты-мечты. Но уж если мы поссорились из-за воображаемых ложек (вилок) на нашей воображаемой свадьбе, то что уж произойдет на свадьбе настоящей, мне страшно и подумать. Теперь уже не произойдет.
И вот так всегда. Потом приходят все эти мысли – что угодно, хоть с узором, хоть без, только бы ты простил. Но, понимаете, сраная гордость. И упрямство. И привычка. А все ты виноват! Вечно делаешь первый шаг – к дружбе, к сексу, к отношениям, к примирениям.
А я только и умею, что ссоры затевать. Вот и доигрался.
- После ложек все пошло-поехало.
- Что пошло-поехало?
- После вилок.
- Ложись спать, Дженсен. Ты пьян. Ты выпил мое пиво!
- Я выпил твой коньяк, - носком ботинка выталкиваю из-под дивана пустую бутылку.
- Эклз, сука! Это была моя последняя заначка Хеннеси! Мы собирались с Веллингом распить ее!
- Вот не пейте! Алкоголики, - говорю.
И отрубаюсь.

***
Я просыпаюсь у Розенбаума на диване, а рядом сидишь ты. Сидишь и смотришь. Розенбаум - предатель. Ведь не зря я выпил его коньяк.
- Майк позвонил мне. Попросил забрать тебя. Или, цитирую, «я выставлю его пьяную жопу на улицу».
В голове удивительно пусто и больно. Говорила мне мама – закусывай, Дженсен, всегда закусывай.
- И я это… - хочу сказать, но не получается, но ты меня все равно понимаешь. Ты всегда меня понимаешь. Знаешь как облупленного. – И пойду. На улицу, вот.
Ты вздыхаешь, суешь мне в ладонь стакан с водой и пару таблеток аспирина.
- Этот стакан, - кидаю таблетки в рот и отпиваю сразу половину воды из стакана, - наполовину пуст!
Утыкаюсь лицом тебе в грудь и добавляю:
- Как моя жизнь без тебя.
- Пойдем домой, Дженсен.
И вот эта твоя всепрощающая искренность, твои вечные уступки, твоя честность и сраная положительность, хороший ты мой техасский мальчик, именно эта твоя гребанная идеальность иногда просто дико, дичайше меня бесит. Я хочу, чтобы ты кричал на меня. И тогда у меня будет право кричать в ответ. А иначе я чувствую себя истеричкой. Наверное, я и есть истеричка. В прошлой жизни я был засучившейся домохозяйкой. Тупой блондинкой. Ревнивой женушкой.
Порой мне кажется, что ими я и остался.
- Отвали! – пихаю кулаком твою уютную, сука, твердую грудь. Голову не поднимаю – удобно, блин – но пихаю. Вот такая я противоречивая личность. И, кажется, я все еще пьян.
- Дженсен, пойдем.
- Не пойду!
Я, наконец, поднимаю голову. И лучше бы не поднимал, потому что в твоих глазах только усталость и еще что-то непривычное. Наверное, это боль или еще какая хрень, которую испытывают в такие моменты. И я хочу обнять тебя, поцеловать и сказать, что больше не буду. Но упрямство, понимаешь. Природное упрямство, которое сильнее сердца и мозга вместе взятых.
- Уйди, - отворачиваюсь, плюхаюсь головой в подушку.
Твои шаги непривычно тихие, а стук закрывающейся двери и вовсе почти не слышен.

***
А потом все как дурацкий сон – я сплю, сплю, сплю и не могу проснуться. Люди и другие элементы окружающей действительности проносятся мимо, как поезда, а я ничего не могу запомнить, потому что, понимаете, сплю. Я гребанная Спящая Красавица. Без твоего поцелуя не проснусь. И мне безотчетно, дико, по-животному страшно, что теперь я не проснусь уже никогда.
Впервые после разговора на диване мы видимся на каком-то очередном мероприятии, которое устроили шишки CW. Промоушен, ага. Эдвертайзинг. Жопо-лизинг и другие современные термины. Улыбайтесь и чтоб брюки потеснее. Это поднимает рейтинги. А вокруг тьма репортеров и все, как мне кажется, пялятся на мои, сука, тесные брюки. И сзади тесные, и спереди.
В какой-то момент я поворачиваюсь и вижу тебя. И ты тоже пялишься, но только от твоего взгляда мне становится жарко. И спереди, и сзади становится еще теснее. Только от одного твоего взгляда. А когда ты поднимаешь глаза и понимаешь, что я смотрю на тебя, твоя охренительная, ослепительная, родная, духовышибающая улыбка меркнет.
И все вокруг нас как-то замирают – репортеры, актеры, режиссеры, продюсеры и другие акулы шоу-бизнеса. А ты идешь ко мне навстречу – ты всегда идешь ко мне навстречу – а я стою, как дерево. Самое деревянное дерево в мире. Глупое и бесполезное.
Ты говоришь:
- Хей, Дженни!
И протягиваешь руку. Улыбаешься – но это для всех остальных, потому что только я вижу натянутую фальшивость твоей улыбки – и протягиваешь мне руку. И в твоем взгляде ясно читается: «Давай так: ты пожмешь мне руку или я вырву тебе сердце».
Я осторожно беру твою ладонь в свою. Ты слегка сжимаешь мои пальцы. Даже в нашу первую встречу за рукопожатием было большое и сокрушительное объятие. Сейчас ты скользишь взглядом по моему лицу и отворачиваешься. Уходишь куда-то вглубь толпы.
Лучше бы ты вырвал мне сердце.

***
Мама всегда говорила мне – все гениальное, Дженсен, охренительно просто. Настолько просто, что может показаться невозможным.
И коньяк кончается, и близятся съемки, и становится все холоднее. И все гениальное просто. Я думаю так – если ты родился циничной жопой, прими это. Не нужно всяких там притворств. Это неестественно. Однажды ты найдешь того, кто примет тебя так же, как ты принял себя. Но когда найдешь – не отпускай.
И вот я стою на твоем пороге, и ты передо мной в дверном проеме – большой и усталый, а свет из прихожей путается у тебя в волосах.
- И вилки без узоров, - ковыряю ботинком доски крыльца. – И я изрядная задница, знаю. Со мной невозможно. Если бы я мог, сам себя бросил бы.
А ты не бросал. В голове твое «Пойдем домой, Дженсен». Ты никогда, никогда меня не бросишь. Я знаю.
- Можно мне обратно? – и я смотрю на тебя, ну дуб дубом – идиот я, короче.
Ты вздыхаешь.
- Я тебя люблю, - добавляю, быстро и уверенно. – Просто я…
- Изрядная задница, знаю, - ты улыбаешься.
- Ну мооооооожно? – тяну жалобно. – Я не могу без своих сковородок.
Ты приподнимаешь бровь:
- Только без сковородок?
И тогда я делаю шаг вперед – через порог нельзя – и целую тебя. Вот всегда считал, что все эти «он вложил в поцелуй всю свою любовь, нежность, жажду прощения» - полная и совершенная хрень. Но вот я здесь, с тобой – вкладываю в поцелуй всю свою любовь, нежность и жажду прощения. Вкладываю себя. И ты принимаешь.
Ты всегда меня принимаешь.

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.