man awoke being dragged across the grass*

Уже прошел год. Почти год.

Почему-то он ожидал больших изменений, чем появление новой кожаной куртки и свежего, воспаленного шрама над бровью.

- Что ты здесь делаешь? – спрашивает он. В награду он получает улыбку. Одну из лучших в Диновом арсенале. Красивую, искреннюю, едва скрывающую надлом. И, нет, он не забыл, каково это – когда так улыбаются тебе, но он все равно вздрагивает, и это сильнее всего, что он чувствовал за последние несколько месяцев.

- Я могу уйти, если хочешь, - насмешливо отвечает брат, скрывая сомнения под грубостью.

- Нет, - отвечает Сэм, делая шаг в сторону, чтобы пропустить его. – Я не хочу, чтобы ты уходил, - ведь если они не могут сказать правду друг другу, значит, ее просто нет. Ни для кого, нигде. - Проходи, - приглашает он, - пожалуйста, проходи.

*

Он садится на свою вечно неубранную постель, а Дин - на корточки чуть поодаль, не снимая куртку, будто он еще не решил, как надолго собирается задержаться.

- Отец в порядке? – спрашивает Сэм. По долгу. По доброте. По любви. В таком порядке.

- Ага, - кивает Дин, сжимая в зубах сигарету, чтобы зажечь ее. – Ты же знаешь его. Практически неубиваем.

Желание сворачивается у Сэма под сердцем. И он не знает, чего именно жаждет. Дина, никотина или обоих.

- Ты сказал ему, куда едешь? – спрашивает он, чтобы удержаться от чего-то. От чего угодно.

- Я сказал ему правду, - пожимает плечами Дин.

- Что, действительно? – с полуусмешной, горькой от недоверия, спрашивает Сэм.

- Да. Действительно, - пауза, а потом, - мне необязательно лгать ему. – Несказанное «теперь, когда тебя нет рядом» звучит ясно и четко.

- И что он на это? – спрашивает Сэм. И почти что надеется на послание, хоть слово, может, даже прощение для него.

- Ничего.

Конечно, ничего.

- Что ты здесь делаешь, Дин? – снова спрашивает Сэм, комкая простыни.

Дин встает, ближе, ближе. Протягивает руку – в его глазах за долю секунды мелькает больше неуверенности, чем Сэм видел в них за восемнадцать лет – и дотрагивается пальцем до его нижней губы; замирает.

И Сэм закрывает глаза. Спасибо, Господи, шепчут в нем остатки разума, Спасибо, Господи, что ты наконец здесь, - и он стягивает кожаную куртку с Диновых плеч и рук.

*

Секс – что давно забытый танец.

Они сталкиваются и скользят. Они по очереди притягивают и отталкивают один другого. Потом – падение. На кровать, друг в друга. Они смеются друг другу в зубы, потому что созданы как по мерке. Потому что это так просто, как было всегда.

Все, что им когда либо надо было делать – это следовать музыке.

*

Он рассматривает Дина, который рассматривает комнату.

- Так вот как ты устроился? – говорит Дин, голый, в лунном свете поблескивающий бледно-синим, сжимающий в губах сигарету; одна его рука покоится в волосах Сэма, другая чешет живот, волосы на лобке, яйца, и наконец замирает.

- Знаешь, здесь нельзя курить, - говорит Сэм, веревкой обвиваясь вокруг брата, грубой, жесткой, связывающей намертво, и тянется за сигаретой, требуя затяжки.

- Держи, - улыбается Дин и прижимает горячие пальцы к губам Сэма, поднося желто-коричневый фильтр. Сэм вдыхает, зарыв глаза, и выдыхает голубой дым Дину в рот.

- Неплохо, мне нравится. Похоже на тебя, - шепчет Дин, оглядывая комнату, и облизывается.

- Дин, в самом деле, - говорит Сэм, - потуши ее.

- Ладно, ладно, боже.

Тишина. И легкий шорох пепла и бумаги о стоящее на прикроватной тумбочке белое с золотым ободком блюдце, переделанное в пепельницу. Сэм даже не помнит, как оно тут очутилось.

- Погашена. Счастлив? – сонно говорит Дин.

- Да, - кивает Сэм.

И надеется, что они оба понимают: речь не о недокуренной сигарете.

*

Он бьет ладонью по стене чуть повыше спинки кровати, оставляя идеальный отпечаток.

- О, о, - коротко, резко, пронзительно. Как девчонка.

Он смотрит, как Дин отстраняется - его губы чуть касаются головки Сэмова члена. Смотрит, как блестит слюна на чувствительной мокро-красной коже. Он тянется свободной рукой к волосам Дина, слишком коротким, чтобы в них вцепиться. И только и может, что подтолкнуть немного, подогнать, умоляя сначала пальцами, а затем и словами.

- Пожалуйста, - и шепот его звучит еще более надтреснуто, чем он ожидал.

Дин улыбается, открывает рот чуть пошире и берет его в рот целиком, пока кончик носа не упирается в коричнево-золотые волосы Сэма.

И вот так Сэм и кончает.

*

При более внимательном осмотре, изменения все-таки есть.

Новые отметины.

Боевые шрамы, рваные, белыми, и серебряными, и красными червяками извивающиеся на коже. На правой лопатке, на правой руке, левом колене, чуть выше на бедре и один над пупком.

Любовные шрамы, маленькие красные круги от зубов, малиновые засосы, следы губ. На пояснице, на внутренней стороне бедер, на острой мягкой линии его подбородка, на впадинке на шее.

И даже если Сэм и хотел спросить, что Дин делал после его отъезда, в этом уже нет нужды. Вот они - все ответы, написаны на теле брата. Дрался и трахался, вот что. Он гладит Дин по плечу, по незапятнанной еще коже, которую он может покорить, заклеймить, и отчаянно желает иметь право на ревность.

- Откуда они? – конечно, он знает откуда – губы и зубы, вот откуда – но он все равно спрашивает, но все равно спрашивает, почти касаясь губами кожи, так близко к ней, что его дыхание, его слова отражаются обратно.

- Ты имеешь в виду эти? – Дин проводит пальцами по некоторым шрамам – рука, пупок, бедро – легко и осторожно, вспоминая боль.

- Нет. Эти. Вот здесь, - Сэм давит, безжалостно и небрежно, на каждый синяк, каждый засос. И видит царапину, которую не замечал прежде, змеящуюся от бедра к спине.

- Сколько? – спрашивает он, с ноткой угрозы в голосе. – Скажи мне. Сколько после меня?

- Господи, Сэм. Я. – Дин пытается отстраниться, и его голос дрожит, а отметины такие свежие, что Сэмовы укоризненные прикосновения причиняют боль. - Господи, я не знаю.

- Конечно, знаешь. Ты помнишь всех до единого.

И Дин оборачивается, сбрасывая простыни, сжимая запястья Сэма, прося - подожди, постой, просто постой.

- Я помню только, как хотел, чтобы каждый их них был тобой, - шепчет Дин. И в этих словах больше любви, чем в каком-либо другом его признании. И говорит только потому, что сияющее слишком ярко при свете дня в темноте становится менее значительным. В темноте даже можно об этом сказать. - Ты не можешь винить меня. Я не знал, что мне еще делать. До сих пор не знаю.

- А ты не можешь винить меня за это, - отвечает Сэм, оглядывая комнату. – А ты винил. До сих пор винишь.

Дин отводит взгляд, когда говорит:

- Я. Прости. Я не мог, - выдыхает он. – Я ничего не могу поделать, все время чувствую себя преданным.

Сэм смеется над тем, насколько похожими они порой бывают.

- Да. Я тоже.

*

Он разводит ягодицы Дина, разглядывает сморщенную дырку, все еще открытую, влажную, припухшую и покрасневшую. Несколько раз проводит по ней языком, просто чтобы услышать, как Дин беспомощно, сыто стонет. Потом погружает в него два пальца, так легко, будто там им и место. И в награду – уже не просто стон.

- О, Господи, - надломленный, чуть дрожащий голос, полный изнеможения и желания.

Сэм возвращается к шее Дина, языком выводит на ней полоску:

- Силы еще есть? – спрашивает он нежно, медленно.

Дина, даже вытраханого до изнеможения, легко взять на слабо.


- А у тебя? – парирует он.

Сэм уже пристраивается. И одним идеальным глубоким движением он входит в своего брата.

- Господи Иисусе, Сэм, - едва слышный вздох. Он видит, как Дин комкает простыни.

- Тебе больно? – шепчет он в плечо брата.

- Нет. Просто. – Дин глубоко вдыхает. Сэм кожей чувствует его сердцебиение, успокаивающее, успокаивающееся. – Еще немного чувствителен, вот и все.

- Я не хочу делать тебе больно. Не собираюсь, – говорит он, упираясь лбом в изгиб шеи Дина. – Я нежно. Медленно, - обещает он.

- Знаю, Сэмми. Я знаю.

*

Он открывает глаза. Едва ли он проспал больше часа. Его дешевый будильник показывают несусветную рань.

Дин сидит за шатким столом с шелушащейся зеленой краской, по всей неровной поверхности которого разложены бумаги. На нем Сэмовы спортивные штаны, завязанные вокруг талии, потому что они ему велики и длинны.

- Боже, - фыркает Сэм, сбрасывая одеяло с потного тела. – Черт, жарко, - жалуется он.
- Открой окно, а?

Дин медленно и изящно встает и делает, как тот попросил. И садится уже на подоконник, зажигая сигарету.

- Здесь действительно нельзя... – начинает Сэм.

- ...Курить. Я знаю, – беспечно усмехается Дин. - Иди сюда, - заговорщицки шепчет он, - я поделюсь.

Сэм движется медленно, почти шатается от усталости, и жары, и секса. Он устраивается между коленей Дина, и тот прижимает его к себе, спина к груди, время от времени давая ему затянуться.

- Почему ты не послал их? – шепчет он, вопрос щекочет Сэму ухо.

Сэм напрягается. Хмурится, увидев белые и голубые страницы на столе, узнав собственный почерк, смятую, затем выровненную, затем сложенную, затем спрятанную бумагу.

- Ты рылся в моих вещах? – интересуется он, но оскорбиться, когда сон туманит его зрение, слабо получается.

- Нет, - отрицает Дин. Конечно, он будет отрицать. – Я только открыл ящик, а там они.

- Ты рылся в моих вещах, - повторяет Сэм. На этот раз утвердительно.

- Ну я. Я не собирался, - начинает Дин.

Некоторое время они молчат. Докуривают сигарету. Сэм заговаривает снова где-то на последней затяжке.

- Я не хотел, чтобы ты прочитал их. Поэтому не посылал, - он пожимает плечами и краем глаза видит, как Дин зажигает следующую сигарету. - Все, что я написал. Я был зол. Я был в отчаянии, одинок. Многое из этого я не имел в виду.

- Не надо. Не говори, что ты не то имел в виду, когда писал, что любишь меня, скучаешь по мне, жаждешь меня. Не надо, - Дин улыбается в его шею, не от нежности, но от отчаянья. – Не нужно еще и специально причинять мне боль.

Сэм вздыхает и опускает руки брата, сцепленные на его животе, к паху, к мягкому члену. И в этом нет ничего от секса. Просто прикосновение. Просто они. Он говорит:

- А ты действительно имел в виду... Ну. То сообщение, которое ты оставил на моем автоответчике несколько месяцев назад? Имел?

- Тогда, да.

*

Тихо. Сонно и медленно. Они оба слишком устали, чтобы возбудиться.

Только скользящие губы, губы, захватывающие друг друга, мягкие и влажные.

Только руки, его руки, соскальзывающие вниз по Диновой спине, по сладкому изгибу его задницы, и еще ниже – к сморщенной нежной коже под его яйцами; руки Дина, ерошащие его волосы, останавливающиеся на загривке, щекочущие бока, опускающиеся на бедра.

К тому времени, как они засыпают, сквозь щели в жалюзи уже сочится серо-оранжевый свет.

*

Он смотрит, как Дин поправляет член, по привычке быстро, но осторожно, и застегивает джинсы. Такой знакомый вид. На долю секунды он забывает, как долго жил один. Забывает, что последний раз он видел, как Дин одевается, не вчера утром, но год назад.

- Сэм? – голос Дина выводит его из задумчивости. И он снова смотрит на брата. – Ты счастлив здесь? – спрашивает Дин, вертя в руках вывернутую на изнанку футболку. – то есть. Ты нашел, что искал? Это действительно то, чего ты хочешь?

Сэм садится на кровати, сминая простыни, и протягивает руки. Когда Дин подходит к кровати, Сэм обнимает его за талию, утыкаясь носом в пупок. Он целует дорожку волос от пупка, прежде чем ответить:

- Думаю, да.

- Хорошо, - говорит Дин, одной рукой нежно обнимая его за шею.

*

- Теперь куда? - спрашивает он снаружи, провожая Дина к машине.

- Обратно к отцу, - отвечает Дин. Винчестеровская версия «домой».

Сэм останавливается и смотрит, как Дин делает еще несколько шагов, а потом поворачивается, разводит руки, в жесте - немой вопрос.

- Ты можешь побыть подольше, - предлагает Сэм вместо ответа, - тебе необязательно уезжать.

Дин улыбается.

- Обязательно, Сэмми.

Сэм кивает. Он знает.

- Ты вернешься? – спрашивает он, и в его голосе куда больше надежды, чем позволяет гордость и самоуважение, но ему плевать.

- Я постараюсь, - шепчет Дин. И это означает «да» также, как и «нет».

Это не означает ничего.

- Хорошо, - Сэм засовывает руки в карманы. – Хорошо, - повторяет он.

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.