Мальчик, который устоял

Первый раз прошел примерно так.

Была одна девушка.

Если бы вы спросили о ней, он рассказал бы вам то единственное, что имело значение. У нее были малиновые волосы. И нравилось ему не нонконформизм, не поза, кричащая «на хуй весь мир» каждой выкрашенной прядью. Хотя он и не имел ничего против. Ему нравилось то, что вела она себя так, будто это просто случилось – как дождь, как боль или авария, или улыбка. Будто на самом деле это не ее выбор, будто малиновый выбрал ее сам.

Если бы вы спросили о ней, он рассказал бы вам то единственное, что знал. Ей было семнадцать, и она на него даже не смотрела. Он – пятнадцатилетний подросток, слишком высокий, слишком тощий, слишком неуклюжий. Двигается рывками, как марионетка со спутавшимися нитками. Влюбленный в своего старшего брата и уверенный, что это написано у него на лбу. Конечно, она не смотрела.

Только, на самом деле, смотрела.

Так и случилось. Ты новенький, да? Как тебя зовут? Винчестер? Тот самодовольный ублюдок – твой брат? Тогда понятно, почему с тобой никто не разговаривает. Так и было. Смех на двоих перешел в тишину на двоих, вечер на двоих; диван на двоих в подвале ее родителей перешел в секс. Он тыкался и трясся, как испуганный ребенок, вскрикивал от темного жара ее промежности, задыхался от вида ее округлых, как летние фрукты, грудей. И кончил слишком быстро, слишком скоро, думая, это оно? Вот это оно?

Да, именно так все и произошло. И длилось, пока не закончилось.

*

Во второй раз все произошло случайно. И у него не было веской причины отказаться.

Он сам решил уехать в Стэнфорд. И, вероятно, он всегда будет за это решение держаться. Но в подобные дни он знал, это худшее решение в его жизни. Он думал, что знал одиночество, и потерянность, и горечь. Думал, что знал. А получилось, что ни черта он не знал. В подобные дни ему хотелось набраться наконец смелости, позвонить и извиниться. Набраться смелости вернуться к жизни, которую не желал ненамного меньше, чем эту.

И дыра в форме Дина прямо по центру его груди ничерта не утешала.

Она подошла к нему во время ланча. Ты уронил, сказала она, подавая ему одну из его книг. Он поблагодарил ее, даже не взглянув. Вечером она подошла к нему снова, и было тепло и солнечно. Эй, сказала она, вот мы и встретились опять. А он даже не помнил, кто она такая. Даже не замечал, когда она расстраивалась. Она пришла к нему ночью через два квартала от его общежития. И не сказала ничего. И в этот раз он посмотрел на нее. Золотые волосы, рот цвета вишни, бесконечные ноги. И ему хотелось спросить, часто ли она так делает. Так, как сейчас, большими и честными, как у бездомной собаки, глазами и телом, доступным, как акция «съешь, сколько можешь» в пиццерии. Так, как сейчас, когда потребовалась всего секунда, чтобы найти тихое и темное место, всего секунда. Постой, постой, Господи. Резкий звук расстегивающейся молнии. Да стой же, просто… влажный шлепок кожи о каменную стену, твердую и жесткую, как происходящее сейчас, прямо сейчас, вот сейчас. У тебя есть? Скользкие острые уголки обертки, масляная резина, вбирающая его член, как открытый рот. О, о. Черт. О.

Он только и думал, что она звучит, как колыбельная. Он только и думал, что не знает ее имени. Он только и думал, что ему совершенно по хер.

Они трахались несколько месяцев. В какой-то момент он все-таки узнал ее имя. Она говорила – я люблю тебя, я люблю тебя, будто действительно верила в это, будто ей было безразлично, что он не любил ее.

А он не любил.

*

Третий раз был первым после Дина, но никому необязательно было об этом знать. Он никому и не рассказал. Даже ей.

Золотистые волосы, рот цвета вишни, бесконечные ноги. Да. Опять. И он пытался не думать о женщине, пришпиленной к стене его комнаты четырьмя жалкими кусочками красной изоленты, прямо над кроватью, чтобы он смог дотянуться и дотронуться пальцами до ее прекрасного лица. Красивая улыбающаяся женщина со светлыми волосами и широко распахнутыми глазами, мать Дина, жена отца, а для него – ничто, только этот поблекший помятый снимок, лицо всех женщин, которых он трахал.

Джессика танцевала так, будто у нее случился припадок. Готовила так, будто смысл пищи – это разжечь костер побольше. Улыбалась так, будто слезы – некая чудная сказка, о которой ей рассказывали, но в которую она никогда не верила. Жила так, будто существовали тысячи других жизней, что она могла прожить, но именно эту она захотела прожить, именно эту она выбрала. Когда он трахал ее языком, она всхлипывала, будто секс – единственная известная ей боль. Когда она кончала – его язык на ее клиторе, руки на грудях – она кричала так, будто умирает. Ее рот на вкус был как шоколад, красный перец и все четыре времени года. Она сочетала в себе миллионы оттенков великолепия. И она хотела его. Она любила его.

Быть с ней было плохой идеей. Худшей, что он мог придумать. Одной из тех сумасщедших идей, которые можно ожидать от Дина. Только у Дина хватило бы мозгов. Дин бы не влюбился.

Сэм бы влюбился. Сэм и влюбился.

*

Четвертый раз был лишь тенью давно потерянной любви. Глупой ошибкой. И Джессика никогда не узнает.

В четвертый раз он был с парнем. Широкие руки, зеленые глаза, пухлые губы и мелодичный голос, который проникал все глубже, и глубже, и глубже в него, заводил его до боли в паху. Парень в подворотне, за черным входом прокуренного бара – худший из штампов. Парень на коленях, сосущий его член так, будто пытается вытянуть из него всю жизнь до последней капли, а не два глотка спермы.

И даже если в мерцающем свете фонарей парень и выглядел, как кто-то другой, как кто-то, чьи руки так же широки, а глаза также зелены, а губы еще пухлее и грешнее, и красивее, а голос лился тем же рваным, резким напевом. Если в свете фонарей – вспышка, тьма, вспышка и снова тьма, будто молния сверкает – безымянный парень и выглядел, как кто-то, чье имя Сэм помнил крепче всего остального. Если в гребаном свете фонарей он и смотрел на этот рот, этот порочный рот, отсасывающий у него, и желал, жаждал любви того, кого знал, мужчины, которого оставил.

В этом не было его вины.

Как не было его вины и в том, что он кончил, представляя, что это его брат сосет его член.

*

Пятый раз был первым и последним. «Всегда был» - не имеет начала, не имеет конца.

Последним, и первым, и пятым был его брат, врывающийся в его дом, в его жизнь, его разум, как самый умелый вор. Проходящий мимо. Как порыв ветра меж стопок бумаг на столе. Они остаются там и после, но и за жизнь ты не сможешь навести порядок в этой мешанине. И вынести эту мешанину было выше его сил. Мешаниной была ушедшая Джесс. А он любил ее, любил в ней мягкость и нежность, любил в ней силу, любил в ней то, что она не была Дином, но все-таки умела заставить его чувствовать.

Последним, и первым, и пятым был его брат, которого он знал лучше всех, которого знал лучше, чем всю жизнь знал себя. Брат, который вернулся за ним, который хотел его и потащил за собой через всю страну в поиске того, что они никогда не могли найти раньше, так с чего бы сейчас? Его брат, который берег его, как берегут секрет, который прижимал его сильно, сильно, еще сильнее, как старую любимую фотографию в бумажнике. Его брат, который остался прежним, но изменился: говорил непрерывно, будто тишина – это проклятие, и рассказывал о прошлой боли и прошедшей любви. О парне – бродяге с потертыми джинсами, в котором Сэм видел причину того, что Дин стал таким, каким стал, с краями слишком резкими, сердцем вечно разбитым. Об одинокой женщине, настолько любившей мучить себя, что даже не заметившей, что ее любят.

Последним, и первым, и пятым был Дин.

У него осталась часть тела, которую он не отдавал никому, но отдал ему. И поначалу было немного больно, давление и жар и – Сэмми, Сэмми. Шшш, все хорошо. Я не сделаю тебе больно. Никогда не сделаю тебе больно, все хорошо. И потом боль ушла, и стало хорошо, и так глубоко, так полно, что он был уверен, что рассыпется миллионом маленьких мерцающих огоньков и потеряется навсегда.

И была часть его души, что он никому не показывал, которая обнаружилась между делом, потным и мучительным, и настолько медленным, будто время остановилось. Да. Вот так. Вот так. Как хорошо, Сэмми, как хорошо. И его не волновало, что Дин видел его насквозь. Не волновало, что Дин забрал его до последней клетки. Потому что сколько он себя помнит, он не хотел ничего иного.

И когда он был так близок, до боли - да, детка, вот так. Давай, отпусти. Просто отпусти. Кончи для меня. – когда Дин кончил, беспомощный и прекрасный, бессвязанно шепча – Боже. Как хорошо. Боже. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я так тебя люблю – и кончил он не из-за члена брата внутри него, и не из-за руки брата на нем, и не из-за голоса брата, нежного и успокающего, бьющего сексом в его ухо.

Он кончил, потому что знал, что любим.

И впервые в жизни он не жалел, что уехал, не жалел о Стэнфорде. Совсем. Потому что он уехал, просто чтобы найти путь обратно. Обратно к этому. И он нашел.

© since 2007, Crossroad Blues,
All rights reserved.